Вчерашний ученик в ответ неловко обнял наставника и полез в кузов полуторки.
Машины загрузили всех призванных на поле брани, не забыв ни одного. Пыля по сухой июльской дороге, они повезли ребят на войну. Никто ни в машине, ни у военкомата не пел, не кричал; рыдания и всхлипывания заглушил рокот моторов. Когда гул стих, а белесая пыль медленно осела, люди увидели лишь уходившую к горизонту пустую дорогу.
Пехота буксовала: не могла бросить старую деревню, потому что приказ «стоять в каждом советском селе и городе насмерть» никто не отменил. Однако невозможно было и удержать приземистые избенки. Только немцы заходили в один дом, вытесняя красноармейцев, как те бросались в контратаку и выбивали фрицев из соседней избы. Отступившие фашисты занимали следующий дом, тесня русских. Как по замкнутому кругу двигались по деревеньке разрозненные вооруженные отряды. О еде, питье и отдыхе никто не вспоминал. Что к одной, что к другой воюющей стороне, забытой во всполохах огня военной круговерти, не подвозили боеприпасы, продовольствие. Не было санитаров. Да что там санитаров, никто бы точно не сказал, куда, довелись наступать-отступать, следовало идти, откуда ждать помощи.
«Наверно, все закончится контратакой тех, кто первый получит подмогу», — думал про себя красноармеец Балуев. Он жадно грыз несозревшее яблоко: голод не тетка. Местных жителей в деревне не было, надеяться на сердобольных старушек с каравашками черного хлеба не приходилось.
Шел второй год войны. Сказки не случилось. Никто врага не прогнал с родных просторов ни за месяц, ни за год. Немцы катились на боевых машинах длинными вереницами, летели черной саранчой, давя прежнюю звонкую жизнь своими чавкающими гусеницами, жужжащими колесами и писком губных гармошек. Русские, матерясь, отступали, оборонялись, что получалось нередко бестолково, но с присущей характеру яростью. Наступали редко — не с чем было наступать.
Балуев менял мосинскую винтовку одну за другой. У винтовок нередко клинило ствол. Он подбирал теплое еще оружие у погибшего соседа и снова вел стрельбу, пока не кончались патроны или ствол не клинило в очередной раз. «Что же? — думал Дмитрий. — С Гитлером воевала Англия, Франция, а Европа так быстро пала? Наши встречались с Риббентропом, писали пакты, проводили инспектирования по заводам. Говорят, чаи гоняли, на поезда под белы руки друг друга провожали, эшелонами русский хлеб и горючее в ту Германию до самой войны завозили. А мы сейчас лежим в грязи и думаем, где патронов найти да что на зуб положить. Прокладываем себе дорогу голыми руками мы, непобедимые и легендарные. Выходит, красивая внешность дипломатии и яйца выеденного не стоила. Пустой оказалась, как и военная наука с показными скачками кавалеристов на военных парадах в столице. Во имя чего тогда в прежние годы народ не знал отдыха? О чем думали в штабах генералы? Щенками елозим по родным деревням, скуля от бессилия, а немцы верстовые столбы меряют сотнями в день».
Смешанные чувства не покидали; хотелось врезать по немцу от души, а врезать-то было нечем. Оставалось надеяться на русское авось. Может, пронесет, и атака фрицев не случится раньше, чем подойдут новые части Красной армии.
В отделении, где числился Дмитрий, осталось четверо бойцов, но вовсе не имелось боеприпасов. Без них приходилось прятаться по домам или ползать по улицам в поисках патронов. Двоих он послал сейчас на эти поиски, а сам с красноармейцем Тропининым ждал их на «передовой», в старом крестьянском доме.
Пока сидели в избе на полу, разговорились. Володю Тропинина призвали с Урала. Обычно молчаливый, он вдруг спросил Балуева:
— Ты, Дим, до службы кем был?
— Школу закончил да в дикторы собирался.
— Ух ты! А чем там занимался бы? — заинтересовался Тропинин.
— Приходили, Володя, письма на радио от людей, сводки информационные из разных ведомств, — ответил Дмитрий. — Мне довелось программы для молодежи вести. Часто антирелигиозные, чтобы ребята к комсомолу тянулись. У нас ведь на людях стало модно говорить про атеизм, а на деле в церквях венчались даже комсомольцы. Про это тоже рассказывал в эфире.
Тропинин, помолчав, спросил:
— Венчались и венчались. Что с того? Кому помешало?
— Ты, Володька, часом не верующий? — равнодушно спросил Балуев.
— Димка, ты знаешь, как рождаются легенды, суеверия? — вопросом на вопрос ответил Тропинин.
— Какие тут могут быть суеверия? — удивленно откликнулся Дмитрий. — Я в комсомол вступил и в Бога не верю. В суеверия, значит, тоже.
— Так я тебя о том и спрашиваю. Ты знаешь, как они рождаются?
— Наверно, когда начали люди дереву поклоняться, грозе, ветру, то появились и суеверия.
— Слушай, Димка, что случилось со мной перед войной. Мы жили в большом уральском селе Краснополье, где все друг друга знают. Но знать до конца о человеке все, как ты понимаешь, нельзя. Моя мать с юности дружила с соседкой Анной Поликарповной, мы ее звали просто тетей Нюрой. Знали, что она выросла в большой семье, а повзрослев, сама вместе с мужем стала главой рода. Со временем кто-то из родни уехал в другой город, кто-то из родственников умер. Девки-дочери вышли замуж и разлетелись со своими молодыми мужьями по свету. Тетя Нюра овдовела и доживала век вовсе одна. Так она и вела хозяйство, покинутая родней и забытая односельчанами. Мать захаживала к ней, любили они поговорить, вспомнить юность. Знали о днях рождения друг друга, но в тридцать пятом году, когда мне было двенадцать лет, случилась матери надобность уезжать в мае из села в городскую больницу. Она сходила перед отъездом к подруге, а дома нам сказала: «Эх, без меня восемнадцатого числа Анну никто с днем рождения не поздравит. Забыла молодежь старых совсем».
Вздохнула мать, да делать нечего. Начала собирать вещи в больницу. Сказала и сказала, а мне, Димка, запало в память. Я не знал, чем могу помочь, но план кое-какой у меня созрел.
Ранним утром восемнадцатого числа, когда еще только начало светать, я вылез в окно на улицу. Зная, где растут самые душистые в селе черемухи, наломал большой букет и с замиранием сердца подошел к избе тети Нюры. У пожилых сон чуткий. Я все боялся, что меня увидят или услышат. Замер под окном в сомнении: то ли делаю, ладно ли получится? Решил, коли начал, надо до конца довести задуманное. Как обезьяна, вскарабкался по высокой стене к форточке, перегнулся, свис телом в комнату и красиво изнутри уложил белые цветы по всему подоконнику. Отпыхиваясь, вылез. Вернулся домой, забрался в свое окно и уснул как ни в чем не бывало, пока мать не разбудила в семь утра, когда зашла попрощаться перед дорогой.
Прошел день. К вечеру по селу поползли слухи, будто к тете Нюре по ночам летает через печную трубу душа ее покойного мужа. Мало того, летает, а принесла она букет любимой черемухи и разложила по подоконнику. Бабы, побывавшие у тети Нюры, увидели тот букет, поахали, ведь дом и правда был заперт изнутри на щеколду. Следов никаких никто не заметил. Подарили бабы ей сатин на фартук, вечером сели возле самовара и без устали обсуждали таинственный подарок. Некоторые уверяли, будто видели, когда просыпались, как струился в трубу дома именинницы беловатый дымок посреди ночи. Знаешь, тетя Нюра так растрогалась вниманием земным и небесным, что лицо ее помолодело, просветлело.
Несколько дней подряд все наше село будоражил тот букет. В общем, обросла история такими выдумками, что я и сам поверил: черемуху в окно положил кто-то свыше. Мама в больнице, узнав про деревенское чудо, в восторге повторяла:
— Надо же, муж-то у Нюры как ее любит! Цветы даже после своей смерти не забывает дарить. При жизни своей в ее день рождения он обязательно вставал рано утром и уходил к черемухам. Наломает букет, поставит перед ней, спящей, а сам спать ложился. Потом скромничал: мол, он тут ни при чем. Выходит, на том свете про любовь помнят.
Понимаешь, Димка, хоть я в комсомоле давно, но вспоминать об этом случае мне не стыдно. Породил своим подарком легенду в селе. Может, и впрямь чудеса бывают, да не всякому их увидеть дано.
Крики из соседнего огорода заставили обоих встрепенуться. Балуев, отшвырнув огрызок яблока, выглянул в окно. В ту же секунду по стенам застучало, словно кинули россыпью гороха. Среди высоких зарослей огорода к дому приближались немцы, поливая дом из «шмайсеров». Гортанные крики становились все громче.