Дом Громовых, пятая по счету пятистенка на верхнем конце деревни, построен был на высоком пригорке. Потомственный речник Филимон Громов полсотни лет назад знал о весеннем коварстве смирной летом речки и венцы дома аккуратно уложил на пустой возвышенности. В прошлом году самого деда Филимона схоронили, а дом стоял, и никакие разливы ему были нипочем. Разве что приходилось домочадцам крышу изредка перекрывать.
Хозяйство у Громовых издавна велось по-семейному дружно, без ругани и споров, хотя глава семьи Владимир Филимонович в прежние годы частенько дома не жил. То в навигации месяцами пропадал, то в затоне сутками мастеровал. До самой пенсии служил он рулевым на пароходе Любимова, но, выйдя на пенсию, остался верен Каме. Недели не бывало, чтобы не сходил на реку и пристань. Об этой привычке отца в семье знали. Когда наступал погожий денек, хозяин протирал суконкой старые сапоги, а дети привычно спрашивали:
— На реку, папаня, собираешься?
— Да, надо попроведать Камушку. Как она там без меня?
Детей в семье Владимира Филимоновича выросло трое. Старший сын, русоволосый крепыш Лешка, пошел по отцовским стопам и с девятьсот двенадцатого года работал младшим помощником механика на пароходе судовладельца Мешкова. Второй сын Мишка давно познал тяготы профессии речника, но только с прошлого лета его допустили к святая святых — паровому котлу на маленьком буксире. Парень сразу развернулся в плечах, по-молодецки засверкал взгляд его васильковых глаз. Весной пятнадцатого года Мишке исполнилось восемнадцать. Благодаря отцу парень с детства познал Каму, полюбил ее всей душой, и будущая жизнь во всей ее красе представлялась ему только среди шипящих паровых пароходных котлов. Взбегая по трапу на буксир, Мишка представлял себя старшим механиком самого большого парохода, чем мечтал утереть нос старшему брату.
Шестнадцатилетняя Полинка, младшая сестра братьев Громовых, после смерти матери вела домашнее хозяйство. Тоненькая, как осинка, с крутым изломом черных бровей, веселая, говорливая, она вдруг после дня рождения Мишки загрустила.
— Али влюбилась в кого? Ходишь смурная, — смеялись над ней братья.
Синеглазая Полинка отворачивалась, сглатывая слезы. Отчего без них она не могла смотреть на Мишку, объяснений не находила. Во всякие там чувства братья не верили, а она чего-то ожидала, раз ныло в груди. Не отвечая братьям, по-матерински вздохнув, Полинка принималась за хозяйство. Что сказать? Сама не понимала, о чем вещало сердце.
Предчувствия Полинку не обманули. В начале августа Мишка вернулся с работы хмурый. Наливая в кружку воды, неловко столкнул ее со стола. Не успел наклониться к половицам, чтоб подобрать, как торкнулся лбом о стул. Потирая голову, обвел горницу печальным взглядом.
— Что на тебя нашло? — удивился отец.
— Ить, батя, забирают на войну, — сиплым голосом ответил сын. — В конторе бумагу показали. Седьмого числа надобно явиться для отправки в войска.
Полинка ахнула. Отец огорченно вздохнул: «Вот ведь, еще намедни порадовался: сыновья при мне. Сглазил, растуды твою!»
Наборы рекрутов в Данилихе уже проходили. Лешку с пароходства не отпустили, оставалась надежда, что и Мишку оставят, не призовут. Но судьба, видно, распорядилась по-своему.
Через два дня Лешка и Полинка пошли проводить Мишку до Сибирской заставы. Обняв сына на пороге, отец остался дома, поскольку от нервности или от погоды пуще прежнего разболелись ноги. Бабушка Ирина перед выходом из избы вихрастого рекрута убрала заслонку печи, заставила его заглянуть в жерло, что-то за спиной шепнула. Затем положила в узелок деревянную ложку «с наговором», засунула каравай ржаного хлеба, пяток вареных яиц да с десяток головок лука. В воротниках перекрестила:
— Отправляйся, Мишенька, с Богом и помни: своя рубашка близко к телу, а смерть еще ближе. Под пули-то зазря не лезь.
У заставы призванных на службу царю и отечеству построили, пересчитали и повели на площадь к театру, где обозначено было общее построение мобилизованных, пригнанных со всей губернии. Полянка даже не ревела, а круглыми от испуга синими глазами вглядывалась в лицо брата, шагавшего по Сибирской улице в разношерстной толпе парней и мужиков. На Театральной площади Громовы потеряли его из виду среди сотен людей. Простояли больше часа среди провожающих, но, так и не отыскав родного лица, в тягостном молчании отправились в деревню.
«Как же с работой-то? — тоскливо думал в тот момент про себя рекрут. — Только-только начал соображать в устройстве судового двигателя, разобрался в работе гребных валов, и вот — накось!» Он сидел на земле у большой клумбы, тоскливо рассматривая театральную крышу, над которой кружились потревоженные голуби.
Ближе к вечеру новобранцев построили на площади и погнали гудящей толпой на Заимку к железнодорожному вокзалу. Паровоз с теплушками поджидал, шумно сифонил из-под колес белым дымом. Когда большой красный шар солнца коснулся расплывчатым нижним краем далекой полоски закамских лесов, паровоз заревел, опутал состав с новобранцами чадящим серо-черным шлейфом и потянул теплушки к реке.
Пока переезжали Каму по длинному, вздыхающему железом мосту, Мишка разглядывал алую дорожку бликов на реке, сверкавшую красками закатного неба. Рядом с ним через узкую полоску в дверях теплушки парни и мужики грустно рассматривали проплывающие мимо берега, прощаясь с Пермью и рекой. Думали все об одном и том же: «Когда вернемся?» О смерти на далекой и непонятной войне мысли не допускали. Дома ждали семьи, родители, кого-то — жены, а кого-то — невесты. Об окопах, фронтах ничего толком не знали. Новобранцы лишь догадывались, что там чай с медом не подают: Пермь с недавних пор наводнили инвалиды, изувеченные на полях сражений в невесть где расположенной Галиции.
Под колесные стуки прошла первая ночь в пути. Кроме станций да полустанков дорога ничем не запомнилась. Паровозы на перегонах то и дело меняли; короткие, скрипящие дощатыми боками темно-зеленые вагоны цепляли к черным громадинам. Протащив пол сотни верст, перецепляли заново. Вдоль состава быстро проходили обходчики, заглядывали под теплушки, стучали молоточками по колесам, иногда делились самосадом с заросшими щетиной новобранцами. На какой-то станции рекруты поинтересовались у железнодорожника с вымазанным маслом лицом:
— Браток, куды нас притащили?
— Куды, куды? В Вятке вы! — ответил чумазый обходчик. — Их благородие, начальник станции, лично общаются с начальником эшелона. Счастливо вам, мужички, отвоевать и возвернуться!
— Вернутся, куды денутся, — рассудительно басил унтер-офицер Быков, провоевавший до этого целый год.
Кормили в дороге лохматых рекрутов картофельной баландой, притом все остались единодушны — мясо бы в ней не помешало. Спали на набитых соломой старых тюфяках. Правда, заставляли дежурить у постоянно дребезжавших дверей. Мишка, поеживаясь от ночной прохлады, отдежурил, пока ехали, четыре раза. Не понравилось ему это занятие своей скукотой. Сиди ночными часами на ящике или стой, опираясь на нары, следи за порядком, а ребята похрапывают. Быков со своим криво пришитым правым погоном покурит рядом, убавит огонь в керосинке и отправляется туда же — на боковую. Однажды оттянул он ему, Мишке, ухо. Забывшись под стук колес, Громов прикорнул. Обидно стало: накось, вроде как мальчишку проучил, а ведь ехали на саму войну.
Тащились долгие пятнадцать суток. Наконец-то ранним промозглым утром их, без пяти минут защитников отечества, с нехитрыми пожитками выгрузили из обжитых теплушек и построили вдоль состава. Офицерье с громким матом забегало вдоль кривых шеренг, тыча новобранцам кулаками под ребра. Зароптавшие шеренги подровняли, проверили по списку и под команду «нале-ву!» повернули. Послышалось, как зашлепали где-то впереди лапти, сапоги и ботинки, а потом очередь дошла до середины растянутой колонны, где стоял Громов. Спины товарищей вдруг качнулись вперед, подались в движении, заставив тронуться остальных. Повели внезапно замолчавшую толпу по раскисшим августовским дорогам под накрапывавшим холодным дождем. Куда повели, никто не ведал. Разве что Быков знал, только отмалчивался.