Мелентий, сидевший в окопе рядом с Громовым, вдруг прижал палец к губам и настороженно вытянул шею:
— Ну-ка, тихо. Будто трактора по весне пашут, слышишь?
Ничего Михаил не слышал. Со слухом у него, имевшего дело с пароходным шумом, вообще случались проблемы. После артподготовки немцев стало совсем худо, в ушах стоял нескончаемый гул. Но вскоре под ногами почувствовалось подрагивание земли, а за желтой рощицей что-то и впрямь заурчало, заскрежетало. Красноармейцы увидели выползающие на поле танки, мелькавших за ними фашистов. Лязгающие железом серые коробки принялись колотить прямой наводкой, и от разрывов густая пыль с копотью поднялась завесой, заволокла окопы, набиваясь обороняющимся в глаза и уши. Стрельба из серых танков с крестами велась столь плотная, что редкие выстрелы русских трехлинеек были почти не слышны.
Громов достреливал последние патроны, когда взрыв снаряда накрыл весь окоп, где находились он, Мелентий и Василий. Ударной волной старого механика подбросило вверх, а потом ударило о землю с такой силой, что он потерял сознание.
Очнулся Михаил среди остатков былого укрепления. Угарный дым щекотал нос. Сизого цвета волны стелились по дну развороченного окопа. На краю его стояли немцы, внимательно рассматривая тех, кто лежал у них под ногами. Дулом автомата один из фашистов дал знак встать. Несмотря на слабость и боль в затылке, пришлось подчиниться. Сухая очередь по лежавшим рядом товарищам говорила сама за себя. Сжимая в кулаках землю, Громов встал на четвереньки, потом поднялся на ноги. Увидел неподвижного Мелентия. Спиной прислонился к стене окопа мертвый Василий. «Эх, — мелькнула мысль, — стрелять боялся».
Солдат в чужой форме наверху энергично замотал оружием, предлагая вылезать из окопа:
— Шнель, шнель!
Громова он ткнул стволом автомата в спину, показывая, куда идти.
Плетясь в колонне сотен невольников, пермяк с режущей тоской думал о том, что в той, первой войне, у него такого позора не случилось. А на этой и повоевать как следует не пришлось.
Лагерь для военнопленных, куда их привели, располагался на огороженном поле, по краям которого стояли невысокие вышки. По периметру изгороди бегали сторожевые собаки.
Места не хватало. Немцы взялись за сортировку пленных, расстреливая у ближнего оврага коммунистов и самых слабых из невольников. Пока трещали выстрелы, из проезжавших мимо грузовиков веселая немчура приветственно махала руками зондеркоманде. Машины с крестами текли и текли по дорогам, что проходили недалеко от лагеря на юг и восток. Порой казалось, что лагерь омывала пыльная река, от которой хотелось держаться подальше.
Ужас плена в понимании вчерашних красноармейцев, их командиров смешался с полной потерей ими ориентации на местности: никто из пленных не знал, где проходил фронт, на какую глубину отступили свои.
Раненый Михаил слабел день ото дня. На ногах его заставляла держаться воля и жажда жизни; кажется, сцепились на новой войне не танки и самолеты, а намертво схлестнулись характеры. Кто тверже, тот и на ногах. Немцы, чувствуя во взглядах, в интонации пленных твердость духа, расстреливали русских солдат, готовых с голыми руками бросаться на конвоиров. Телами расстрелянных доверху закладывали рвы, воронки: чем меньше упрямцев, тем спокойнее. Во все времена война несла общую закономерность истребления, но то, что творилось летом и осенью 1941 года, не поддавалось никакому объяснению.
Голод, рана и возраст делали свое дело: пленный речник начал постоянно валиться с ног. Воля к жизни не исчезла, но его слабость заметили внимательные охранники. Однажды на вечерней проверке один из них ткнул Громова в грудь указательным пальцем:
— Остаться на месте!
После окончания проверки немцы повели два десятка отсортированных пленников через лагерные ворота к ближнему оврагу.
Глава 5
Немецкая педантичность четко отделяла живое от умирающего. Идти-то до оврага десять минут, а в эти мгновения Михаил вспомнил дом, жену, которая пекла ему картофельные пироги перед каждой навигацией. Почему-то вспомнились искры, летевшие с дымом из трубы парохода, праздничный гудок, оглашавший речные просторы. Эх, никто не даст на прощание протяжного гудка старшему механику! Страха перед смертью не испытывал, но не было желания принимать ее, посылаемую злым роком. Стыдно, что опытного солдата повели на расстрел, словно покорного бычка на скотобойню. Уж лучше бы тогда вместе с Мелентием и Василием остался в окопе.
Пленных построили на краю оврага перед расстрельщиками, на шеях которых болтались блестящие бляхи. Немецкий офицер сделал два шага в сторону для отдачи команды, но тут на проходившей рядом дороге появилась машина коменданта лагеря. Офицер зондеркоманды махнул рукой подчиненным, требуя ожидать его указания, а сам поспешил к начальнику с докладом:
— Господин обер-лейтенант! Второй взвод охраны проводит зачистку среди военнопленных. Отобрано двадцать человек. Разрешите продолжать?
Комендант, открыв двери машины, вышел, потянулся. Очевидно, желая размять ноги, он неспешно направился в сторону стоявших цепей охраны. Ему жалко было своих начищенных до блеска сапог, но последнее время ноги часто затекали, приходилось заставлять себя двигаться. Проклятая осенняя слякоть! Остановившись у цепи своих солдат, комендант метнул на строй пленников презрительный взгляд: «Грязные, неполноценные оборванцы! Стадо жалких свиней, а туда же — воевать!»
Обер-лейтенант неожиданно насторожился: «Что это?! Глазам не верю! Не может быть!» Он пристально всматривался в солдата с забинтованной головой, поддерживаемого товарищами. Лицо немца явно выражало растерянность, однако начальник лагеря быстро справился с эмоциями.
Указав старшему из расстрельной команды на Громова, резко бросил:
— Этот явно живучий, может еще поработать. Уведите обратно!
Приказ был тут же исполнен. Пленного пермяка вывели из строя, под охраной автоматчика повели в лагерь.
Через пелену тумана в глазах Громов увидел невесть откуда появившегося офицера в длинном кожаном плаще, но мысль, что он может знать этого фашиста с сединой на висках, даже не пришла в голову. Силы Михаила окончательно оставили. В ворота лагеря он входил, едва не падая на каждом шагу.
Через неделю Громова опять включили в список приговоренных к расстрелу. И снова его, сверяя фамилии, вывели из строя смертников. Он не знал, чем и объяснить отмену казни. Может, проверяли испытанием близкой смерти? Чего ради? Хотят заставить сотрудничать? Все одно согласия не получат. Кто-то спасал его, но кто? Откуда здесь взяться благодетелю, если каток войны не знает пощады. Однако невидимые знаки милости продолжились: Михаила несколько раз перевязали, перестали посылать на самые тяжелые работы.
Он потихоньку приходил в себя, организм боролся и постепенно побеждал. Прошедшие два месяца поставили пленного пермского речника на ноги. Пока лагерь перемещали на запад, изматывала не столько работа, сколько сырая, скользкая дорога. Громов перенес ее тяготы, окреп, а окрепнув, еще больше озадачился прежними вопросами.
Как-то на одном из построений Громов заметил на себе внимательный взгляд коменданта лагеря. Что-то доселе знакомое запестрело в памяти смутными обрывками прежних лет. Время будто открутилось назад, и Михаил опять увидел себя прыгающим в немецкий окоп возле озера Нарочь. Увидел прицелившегося в него молодого немца. Зрением нынешним, вглядевшись в окопного врага, он узнал в нем коменданта лагеря. Глаза начальника остались теми же серо-зелеными, с маленькой родинкой над левым веком. Все остальное у немца сегодня было другим: пухлое лицо, седина, форма, походка.
«Вот судьба! — ахнул про себя пермяк. — То свиная рожа, то сизокрылая голубка».