Со стороны немецкой линии обороны ударило несколько пулеметов, и двигаться пришлось, пригибаясь до самой грязи. Ноги скользили среди рытвин и воронок, глаза выискивали силуэты, что проявлялись в недалеком уже немецком окопе, палец нажимал на спусковой крючок, а в голове крутилась одна забота — «не отстать бы от верзилы». «Верзилой» двигался впереди всех Евстафьев, зазывно махавший рукой с пистолетом. Зло разобрало Григория: «Да где же этот торгаш так бегать наловчился?»
Рядом подпрыгивал над завитушками колючки Иннокентий. Поначалу земляк, как многие в шеренге наступавших, кричал «ура», но быстро смолк. Видно, пересохло в горле. Не очень-то накричишься на бегу. Мелькнуло не к месту удивление — странная у Кеньки фронтовая судьба: за два года боев трижды умудрился в госпитале поваляться.
Как случилось, что с приближением к линии немецких окопов они с Иннокентием остались вдвоем? Куда пропал Евстафьев? Испарился без следа. Даст бог, обнаружится живым. Пришлось на пару с земляком выписывать кренделя, пока не оказались близ чужой линии обороны. Вовремя. Дыхание перехватило так, что, случись и дальше молотить поле ногами, свалились бы. А бросишься в атаке наземь, считай, дезертир. Евстафьев, если живой, сам же и приговорит потом прилюдно. Глазом не моргнет, скажет: «Товар из вас неходовой».
— Но от тайги до британских морей… — прохрипел на радостях Григорий, увидев чужую проемину окопа.
Немецкий вояка успел на полтуловища выбраться на ее другую сторону. Удрать собрался?
— Красная армия… — подхватил земляк Кенька строчку из песни, стреляя на ходу.
Выстрел Иннокентия вернул немца обратно. Следом за ним, словно в преисподнюю, прыгнули вниз сами. Оказалось, глубже там было отрыто, чем в своем с хлюпавшим настилом. Удивительно, но удержались на ногах. Земляк снова выстрелил, Григорий, встав к другу спиной, тут же ткнул штыком в появившуюся рядом серую фигуру.
Пока разбирались с мелькавшими поблизости немцами, Григория грело чувство Кенькиной спины-защиты. Вдруг чувство спины пропало. Где? Григорий обернулся. Иннокентий возился с каким-то фрицем. «Вот человек… Стоит сойтись лицом к лицу с неприятелем, как обязательно надо поваляться. Боже ж ты мой!» — посетовал про себя Григорий.
Из глубины глотки Дорошева кто-то рыкнул:
— Мало штыка, дадим приклада!
И отработанным взмахом справа налево двинул наотмашь прикладом. Удар сковырнул фрица с груди Иннокентия.
— Кенька!.. — только и успел выдохнуть Григорий, как пришлось отбивать штыком наведенный на себя винтовочный ствол.
Оскалившийся немец отпрянул, винтовку из рук не выпустил и нажал на спусковой крючок. Прямо возле уха Дорошева раздалось оглушающее «бух-х!». «Мимо!» — не то произнес вслух, не то подумал про себя Григорий. Сжав зубы, выстрелил сам. Челюсти разжались: «Точно!»
Земляк поднялся на ноги и принялся озираться в поисках оружия.
— Да стреляй же ты! — едва не взмолился Григорий.
Блеснула сталью каска еще одного супостата. Сколько их здесь? Грудь холодил ледяной ком: тоскливо биться в чужом окопе, но не отступать же. Прикладом — швах! «Штыком коли!» Снова раздался звон отринутого чужого ствола, и напротив осталось лицо с выпученными в ярости глазами. Опять пришлось стрелять, едва не уткнув винтовку в тело вражины.
Что ты будешь делать? На друга навалился еще один немец. Мать честная, лупцевал он земляка в голову сверкающей длинной полоской! Махал, как молотилка. Выстрелом бы Кеню не зацепить. Стальной затылок приклада русской винтовки будто сам взметнулся и ударил немца по лысине.
— Живой, Кенька?
Земляк не отозвался. «Неужели?» — вопрос не успел родиться, как прервался криком собственной ярости: «А-а-а!.. Штыком коли…»
Шевелилась на окопном дне масса, похожая на перекрученный змеиный клубок. И каждая змея в нем оставляла за собой право закусать до смерти красноармейца Григория Дорошева, едва державшегося на ногах в центре схватки. Неужели вовсе один остался?
— Кенька!.. — пока кричал, успел садануть из винтовки в приблизившуюся фигуру в чужой форме. — Живой ты или нет? Кеня, жаба ты окаянная, не вздумай покидать меня! Мочи уже нет, — прохрипел Григорий.
В голове его мелькнуло страшное сомнение: может, зря они с Иннокентием в окоп запрыгнули? А ну как рота во главе с Евстафьевым залегла в поле, укрывшись в воронках, или, хуже того, отступила? Выходило по всему, бились Григорий с земляком одни против немецко-фашистских захватчиков. И никто к ним на выручку не торопился.
Еще один басурман выскочил из-за угла. Треск выстрела слился с выдохом: «Лови, холера…»
Обливаясь горячим потом, Григорий прошептал потрескавшимися до крови губами:
— Подмогни, Иннокентий… Умаялся я без тебя…
Друг лежал не отзываясь.
«И моя жизнь на волоске повисла», — поймал себя на мысли Григорий, ткнув штыком в ближнего фашиста. Тот, безусый еще, взвыл до звона в ушах. Белые пальцы его начали скрести стенки окопа, осыпая темные глиняные крошки. Широко открытым ртом немец хватал воздух, хрипел, пока, крутанувшись вокруг своей оси, не осел. Григорий успел заметить лицо, залитое слезами и измазанное красной глиной. Или кровью?..
«Прости меня, Господи!» — ком льда в груди начал плавиться, и показалось, что душа возрыдала. Череда ярости и безумных криков, обжигающего противостояния сменилась страданиями за Иннокентия, похоже, неживого, за убитого только что Григорием немецкого парня, пришедшего наводить порядки на русской земле, за себя — деревенского тракториста Гришку, погибающего в смертельной схватке на русской земле за эту самую землю, залитую по колено кровью. Но деться из окопа было некуда, и руки продолжили выполнять тяжкий труд — бить-колоть.
Палец нажал на спусковой крючок. Щелк. Выстрела не прозвучало. Патроны в магазине закончились, а перезаряжать винтовку уже некогда. Махать прикладом стало тесно, не развернуться. Осталось орудовать штыком. В груди полыхало, но дело свое солдат Дорошев знал. «И ты, в очках, получи!» Ноги поднимались вверх, как по лестнице, наступая на падавшие рядом тела. Где-то там, в основании страшной горы, лежал друг Иннокентий. Отвоевался. Только-только из госпиталя вернулся, залечив рану, и вот — отправился на смотрины к Господу Богу.
Рядом что-то лопнуло, и от окопной стены отвалился под ноги большой ком земли. В ушах Григория зазвенело так, что все другие звуки пропали. «Живьем засыплет», — мелькнуло в его голове. Всякие чувства превратились в пепел, оставив в груди ощущение сосущей пустоты. С метнувшимся по кромке сознания отчаянием: «Да когда все закончится? У всего же есть предел!» — исчезла последняя надежда на помощь: давно бы помогли, было бы кому. Одновременно из головы вылетели рассуждения — убьют ли самого через минуту или останется он жить и когда-то сможет рассказать, как геройски погиб Иннокентий Федорович Бойцов.
Новый перешаг на сваленное уколом штыка чужое тело позволил подняться выше. Показалось поле в сизых кольцах дыма, через которые мелькнул в небе синеющий диск солнца. Но солдатское счастье на этом закончилось. Беззвучно дрогнул в чужих руках направленный в грудь Григория немецкий «вальтер», и тупая сила бросила солдата на край окопа. Боец согнулся, будто сломленный пополам, замер на мгновение и покатился вниз с груды тел, застыв на окопном дне с вывернутой за спину левой рукой. Свет сменился темнотой.
— Так, фрица в ту сторону, к его подельникам тащите, а нашего — сюда. Осторожно! Не дожил до победы, но каков богатырь! Намолотил. Эх… Документ в кармане у него имеется? — сержант из похоронной команды вздыхал и одновременно давал распоряжения. Стоял он в метре от захваченного немецкого окопа.