-- Да... Ведь ты знаешь, кое-что после Генриха осталось... Но я должна тебя предупредить,-- мне только как раз хватает на жизнь. Ради Бога, не стучи трубкой. Я должна тебя предупредить, что я... Что тебя... Ну, ты понимаешь, Коля, мне будет трудно тебя содержать...
-- Эх, мамахен, куда ты загнула,-- воскликнул Николай Степаныч (и в это мгновение, как солнце из-за облака, ударил с потолка электрический свет).-- Ну вот,-- можно свечи тушить,-а то сидим прямо как в склепе. Видишь ли, у меня небольшой запасец деньжат есть,-- да и вообще я -- вольная птица... Садись же, что ты бегаешь по комнате?
Высокая, худая, ярко-синяя, она остановилась перед ним, и теперь, при полном свете, он увидел, как она постарела, как упорно выступают сквозь восковой слой красок морщины на щеках и на лбу. И эти ужасные желтые волосы!.. .
-- Ты так нагрянул,-- сказала она и, кусая губы, заглянула в лицо маленьким часам, стоявшим на полке.-- Как снег на голову... Они спешат. Нет, остановились. У меня сегодня визиты,-- а вот ты приехал... С ума сойти...
-- Глупости, мама. Придут, увидят, что сын приехал, и очень скоро испарятся. А мы еще с тобой сегодня вечерком в какой-нибудь мюзик-холл махнем, где-нибудь поужинаем... Я, вот, помню, видал африканский театр,-- удивительная штука, прямо номер! Представь себе, человек пятьдесят негров, и такое, довольно большое, ну, примерно, как...
Громкий звонок затрещал с парадной. Ольга Кирилловна, присевшая было на ручку кресла, встрепенулась и выпрямилась.
-- Постой, я открою,-- сказал Николай Степаныч и поднялся.
Она поймала его за рукав. Лицо у нее дергалось. Звонок осекся,-- ждал.
-- Это же, вероятно, твои визиты,-- сказал Николай Степаныч.-- Надо открыть.
Его мать резко мотнула головой, прислушиваясь,
-- Как же так...-- начал Николай Степаныч.
Она потянула его за рукав, шепотом проговорила;
-- Не смей! Я не хочу... Не смей...
Звонок засверлил опять, на этот раз настойчиво и раздраженно. И сверлил долго.
-- Пусти меня,-- сказал Николай Степаныч.-- Это глупо... Если звонят, надо открыть. Чего ты боишься?
-- Не смей... Слышишь, не смей...-- повторяла она, судорожно ловя его руки.-- Я тебя умоляю... Коля, Коля. Коля!.. Не надо!
Звонок опять осекся. Его сменил крепкий стук,-производимый набалдашником трости, что ли.
Николай Степаныч решительно направился в переднюю. Но на пороге комнаты мать поймала его за плечи,-- изо всех сил старалась оттащить его и все шептала: "Не смей... Не смей... Ради Бога!,." Еще раз грянул звонок, коротко и гневно. -- Твое дело,-- усмехнулся Николай Степаныч и, заложив руки в карманы, прошелся вдоль комнаты. "Кошмар -- да и только",-- подумал он и усмехнулся опять.
Звон прекратился. Все было тихо. Звонившему, видно, надоело, и он ушел. Николай Степаныч приблизился к столу, осмотрел великолепный, облитый блестящим кремом пирог, двадцать пять праздничных свечечек, две тоненьких рюмки. Рядом, словно притаясь в тени бутылки, лежала белая картонная коробочка. Он поднял ее, снял крышку, Внутри был новенький, довольно безвкусным серебряный портсигар.
-- Так,-- сказал Николай Степаныч. Он обернулся-- и только тогда заметил, что его мать, полулежа на кушетке и уткнувшись лицом в подушку, вздрагивает от рыданий. В прежние годы он часто видал ее плачущей,-- но тогда она плакала совсем иначе,-сидела за столом, что ли, и, плача, не отворачивала лица, громко сморкалась и говорила, говорила,-- а тут она рыдала так молодо, так свободно лежала... и было что-то изящное в повороте ее спины, в том, что одна нога в бархатном башмачке касается пола... Прямо можно было подумать, что это плачет молодая белокурая женщина... И платочек ее, как полагается, лежал комочком на ковре.
Николай Степаныч, крякнув, подошел, сел рядом на край кушетки. Крякнул опять. Его мать, скрывая лицо, заговорила в подушку:
-- Ах, зачем ты не приехал раньше! Ну хотя бы на год раньше... Только на год...
-- Сам не знаю,-- сказал Николай Степаныч. -- Теперь все кончено...-- всхлипнула она, и ее светлые волосы дрогнули.-Все кончено. Мне в мае будет пятьдесят лет. Взрослый сын приехал к старушке матери. И зачем ты приехал... именно теперь... именно сегодня...
Николай Степаныч надел пальто (которое, не по-европейски, бросил просто в угол), вынул из кармана картуз и опять присел рядом.
-- Завтра утром я покачу дальше,-- сказал он, поглаживая мать по плечу, по синему блестящему шелку.-- Мне хочется теперь на север,-- в Норвегию, что ли. А то на море, китов бить. Я тебе буду писать. Так, через годок, снова встретимся, тогда, может быть, дольше останусь. Уж ты не пеняй на меня,-- кататься хочется!
Она быстро обхватила его, прижалась мокрой щекой к его шее. Потом сжала ему руку и вдруг удивленно вскрикнула.
-- Пуля оттяпала,-- рассмеялся Николай Степаныч.-- Прощай, моя хорошая.
Она потрогала гладкий обрубок пальца и осторожно его поцеловала. Потом обняла сына, проводила его до дверей.
-- Пиши, пожалуйста, почаще... Что ты смеешься? У меня, верно, вся пудра сошла.
И как только дверь за ним захлопнулась, она, шумя синим платьем, кинулась к телефону.