— Куда ж ты поедешь, если не секрет? — Спросил послушник.
— В Россию, — сказал я.
— Я б хотел, чтоб ты еще остался на некоторое время, до Пасхи. Мне очень надо рабочие руки. А ты умеешь работать, — похвалил меня послушник.
— Не могу, — сказал я, а еще добавил: — Я уже выздоровел: и душой, и телом. В Лавре — чудесная аура.
— Не говори так. Это нехорошее слово. — Перебил он меня. — Так могут сказать только сектанты. — И начал откровенничать со мною: — Я сам был когда-то бандитом и употреблял наркотики… А вот пришел сюда, — и на меня тоже снизошла благодать Божия. — Он старался расположить меня к себе. Потом снова просил, чтоб я остался: — Повремени пока с отъездом. Поработаешь… Здесь тебя никто не тронет. — Заверял меня послушник.
— Не могу, — настоятельно, говорил я,
— Ладно, — сказал он. — Документы заберешь в послушника Евгения.
…В свой последний день здесь — я прошелся по всей Лавре. Моим проводником быть в этой экскурсии вызвался Сережа. Был с нами также и Саня по прозвищу «Рашпиль». Сначала мы отправились в пекарню за Дальние пещеры. Там Сережа спел своим чудесным грудным басом послушнику какой-то псалом. И тот насыпал ему с полведра просвирок. Такие небольшие пресные хлебцы. Мы подкреплялись ими сидя на скамейке под раскидистой древней липой; рядом лежали каменные плиты, под которыми покоились останки каких-то известных предводителей церкви.
Потом пошли бродить по Лавре, по ее роскошным храмам. Слушали песнопения монахов в Свято-Успенском соборе. После чего отправились в пещеры. Сережа объяснял, где лежит тот или другой монах. Стояли у гроба Ильи Муромца. Были и возле Нестора Летописца.
На следующий день я уехал на целый год в Россию.
2
Почти через год, вдоволь отведавши гастерарбайтерского хлеба, я снова возвратился в Киев.
Какое-то время мне не очень везло. Я никак не мог найти новую работу. Если мне и удавалось найти хоть какую-то работу, — то не было нормального жилья… И наоборот. Если мне удавалось найти что-то похожее на жилье, — то не было сколько-нибудь хорошо оплачиваемой работы. А задаром я уже не хотел работать. Я привык к нормальным деньгам.
К этим неприятностям, постигшим меня в самом начале, добавились еще и то, что мошенники, из одной посреднической конторы, куда я обратился по объявлению, — которыми была обвешана вся Привокзальная площадь, — в лице двух амбалов из небольшой обшарпанной комнатушки где-то за цирком — пообещав мне работу и жилье, сразу же, «кинули» меня на 160 гривен. Этим они значительно приблизили время моего возвращения в Свято-Успенскую Киево-Печерскую лавру…
Все это время мне приходилось ночевать, где только придется.
Несколько ночей я провел, например, в студенческом общежитии. Но, все же, больше приходилось отправляться на ночлег на ставший для меня не очень негостеприимным железнодорожный вокзал. Но если моя безупречная одежда не привлекала внимания назойливых охранников — то от наметанного взгляда вездесущих бомжей — спрятаться было почти невозможно.
Когда, после очередной неудачи, я — уставший и плохо выспавшийся, — прикорнул прямо на скамейке в метро — на станции "Вокзальная" — кто-то грубо разбудил меня, толчком в плечо. Открываю веки: стоит, какой-то, пацанчик. По виду — бомжик. Стоит, и скалится. Мол: «Все понимаю».
— Чего тебе надо? — спрашиваю.
— А ты не знаешь?
— Не знаю, — говорю.
— Да хватит тебе, — сказал бомжик, и снова показал свои зубы.
— Отвали, — грубо сказал я. Желая избавиться от него, как от назойливой мухи.
— Ты чево? — Обиделся он. — Вот отведу тебя к «Бабаю» (Юрий Багиев; тамошний авторитет). Потом увидишь. Это я тебе гарантирую! — Пообещал он.
После этого случая, я старался избегать ночевать на вокзале.
Следующую ночь я провел на Крещатике, в палатке. Там, где стоят Лядские ворота с крылатым архангелом. Палатки поставили «приднестровцы», которые приехали в Киев просить президента снять блокаду с мятежного молдавского анклава.
До полуночи устроили открытый митинг; в мегафон толкали речи. А я терпеливо ждал, сидя на скамейке, когда все это кончится — чтоб заползти в крайнюю, «неотапливаемую» палатку. В эту палатку определил меня комендант этого лагеря. Желая, поскорее, закутаться в обещанное одеяло, и хоть немного выспаться. Чтоб на утро снова отправиться в вожделенную Лавру…
Тут же была развернута полевая кухня, возле которой хозяйничала расторопная женщина, очень похожая на тех монашек, которых я часто видел и в Лавре, в виде паломниц. Монастырская жизнь накладывает на их лица, какой-то неизгладимый отпечаток. Шарм, если хотите… Келейная жизнь, делает их лица, как бы восковыми. Я никогда не спутывал их не с кем. Везде узнавал. Узнал ее, и здесь. Скорее всего, ее откомандировали сюда, чтоб она поухаживала возле кухни; российская церковь поддерживала «приднистровцев», — жителей этого мятежного анклава в Молдове, который остался за россиянами. Женщина все покрикивала на мужиков.