…Много лет подряд мать по утрам отводила меня к лавочнику Биберману. Оттуда она шла к людям — убирать, стирать, до самого вечера. Ей приходилось тяжко работать — вдовьей пенсии на двоих не хватало. Моему отцу не повезло. Он погиб в последние дни войны, незадолго до моего рождения. Ради матери я держал при себе его фотографию — при себе, то есть в своем чемодане.
С карточки на меня смотрел чертежник Экнер — совершенно незнакомый мне человек, — в солдатском мундире, с высоко поднятой, чуть склоненной набок головой, словно он ждал зова, который вызволит его из ледяных объятий смерти. Как звучал его голос? Быть может, так же, как голос Бибермана, — глубокий, грудной, гудевший, словно басы органа, особенно по утрам, когда, завидев меня еще издали, он кричал в тишине улицы: «Иди скорее, сынок. Тетя Тея уже сварила кофе».
Он звал меня сынок! Я сидел у него на коленях, — там было достаточно места, чтобы играть и возиться. Посадив меня на свое широкое плечо, он таскал меня по всей комнате. Нет, у моего отца, конечно, не было такого голоса — на фотографии он выглядел худощавым и узкоплечим. Зычный бас, подобный Биберманову, требовал пространства для резонанса, требовал высокого свода — таким и служила могучая грудь старика.
Запыхавшись от быстрого бега, я примостился в узкой полоске тени от барака. Солнечные лучи отвесно падали на лагерь, и стены бараков сочились смолой, капавшей на песок. От моих брюк все еще исходил приторный запах тления. Меня позабавила мысль, что не худо бы Зигфриду Ябовскому — моему ближайшему соседу — нанюхаться такой вони. Я не доверял этому типу и собирался просмотреть свой чемодан: не пропало ли у меня что-нибудь? Само собой, что Ябовскому могло потребоваться то одно, то другое. У него было очень мало вещей. Да и что это были за вещи — рваная картонка, в которой жила собака!
Вздохнув, я уселся на свою добычу. Вот немножко остыну на ветру и сразу же возьмусь за дело. Что за чушь, опять лезут в голову мысли о старом еврее и Бибермане! В те годы лавочник помог мне выучиться на чертежника. Он ссудил нам пятьсот марок. И сказал: «Когда мальчик подучится и начнет зарабатывать уйму денег, вот тогда я и сдеру с него долг».
Это было очень хорошо с его стороны. Однако то, что случилось позднее, в сентябре 1934 года, было вовсе не так хорошо. Биберману пришлось ходить по улицам с надписью на груди: «Я еврей, я издевался над немецкими детьми».
В дикой пляске проносились сверкающие буквы вдоль четкой линии домов. Дрожа от стыда и ярости, я опустился на край тротуара. Мать, потрясенная тем, что супруги Биберманы долгие годы втирали ей очки, — ведь они ежедневно ходили в церковь — сразу же слегла.
Я отчетливо помнил каждую подробность. Какой-то парень донес на Бибермана в городской отдел молодежи. Несколько дней спустя я встретил Герхарда Кортена, сына сапожника, жившего по соседству. Еще месяца два назад он носил на заросшей волосами шее красный галстук.
Герхард подвел меня к витрине небольшой лавки, где в школьные годы мы покупали всякие письменные принадлежности. В глубине витрины появился теперь разукрашенный портрет Гитлера — больше там ничего не изменилось. Герхард слегка побледнел и на шее его под туго натянутой кожей заходил кадык, когда он сказал мне:
— Сегодня вечером мы будем расклеивать листовка в защиту Бибермана. Пойдешь?
Нет, я вовсе не собирался идти с ними. С Биберманом я покончил — ни в ком еще я не разочаровывался так горько.
— Ты же сам защищал его в отделе молодежи, — напирал на меня Герхард.
— Ну и что с того? — возразил я. — Мне-то он ничего худого не сделал.
Я посоветовал ему пошире открыть глаза и уши. Вся улица кипит возмущением против Бибермана. Теперь вскрывается все больше и больше таких случаев. Все евреи в заговоре против немецкого народа.
— Да ну? — В голосе Герхарда звучала издевка. — Что-то не слыхал об этом.
Он взял меня за лацкан пиджака, а другой рукой указал на портрет Гитлера:
— Пока вы возитесь с Биберманом, этот тип собирается с силами, чтобы всех нас прибрать к рукам.
Герхард упорно защищал Бибермана, и поэтому я напомнил ему о Боймере. Я сказал ему напрямик, что, с моей точки зрения, живодеры евреи, годами заставлявшие таких людей, как мы с матерью, гнуть ради них спину за гроши, теперь получают поделом.
— А живодеры неевреи? — продолжал насмехаться Герхард. — От кого они получат поделом? Кроме того, — спокойно продолжал он, — сын Боймера учится в Бонне и состоит в национал-социалистской студенческой организации, значит, его отец вовсе не еврей. Можешь справиться, если не веришь.