Наконец один из мужчин подошел к карлику — тот самый, что сидел возле барака.
— Оставь, — сказал он. — Я хочу поговорить с ним. Эй, вы там, наверху, — обратился он ко мне, — отдайте спички и ступайте себе.
— Нет у меня спичек, — буркнул я. У меня на самом деле не было ни одной спички, и мне было нечего ему отдавать.
— Видели вы такого упрямого дьявола? — ошеломленно заявил старый еврей.
Пока он уговаривал меня, я изо всех сил нажимал спиной на доски. В конце концов одна из них поддалась, и я выбрался на крышу. Свет и воздух приняли меня в свои объятия. Одним прыжком я очутился на земле. Все тело у меня болело. Я пустился бежать. Меня переполняли неизъяснимые чувства.
Утром и вечером на бараки ложилась тень Пиренеев. Когда выпадала роса, их крыши поблескивали, как старое серебро, и серые стены окутывал седой туман. Днем они иссыхали на палящем солнце, доски и балки скрипели под напором гнетущего зноя.
Однажды в такой час я вел переговоры с поваром. Мне нужны были кости для Бобби, которого я «продал». Я думал, что такой ценой успокою свою совесть. Я договорился, что натаскаю повару полный бак воды — целый кубометр. Таскать приходилось от колонки — добрых шестьсот шагов в один конец. Я положил на плечи палку и носил по четыре ведра сразу.
В тот день я узнал, что значит работать до полного изнеможения. От природы не очень крепкий, я ослабел от голода и жары. Тяжесть, лежавшая на моих плечах, вдавливала меня по щиколотки в горячий песок, и уже в первый рейс я обливался потом. Были в этой воде амебы или нет — я вынужден был пить ее, чтобы восстановить количество испарявшейся из меня жидкости. Я пил воду литрами. Чем больше я пил и чем больше таскал ведер — тем больше и тяжелее становился комок, бешено колотившийся в моей груди. И, хотя, каждый раз возвращаясь с ношей, я клялся себе, что больше не пойду, мысль о Бобби гнала меня снова и снова. Последние ведра я тащил почти ползком. Наконец бак был полон, и повар швырнул кости мне под ноги.
Но все оказалось напрасно: Бобби не притронулся к костям. Я на его месте тоже не стал бы их грызть. Брать еду из рук такого типа, как я? Нет, лучше голодать!
История эта началась несколько дней назад, с появления в нашем бараке «профессора». Он вошел к нам с мешком в руках и выразительно посмотрел на Бобби. «Профессор» не сказал ни слова, но каждый и без того понял, какая участь ожидает собаку. Никто не шевелился. Затаив дыхание, мы не сводили глаз с огромного человека и маленькой собаки, которой был уготован мешок. «Профессор» поднял руку, словно призывая к молчанию неистовствующую толпу, хотя все мы и так молчали.
— Через несколько минут, — начал он, окинув нас беглым взглядом, — пес хорошенько наглотается воды, и ему будет крышка.
Он произнес это очень убедительно. Но кое-кого ему так и не удалось убедить — самого Бобби. Никогда еще мы не видели пса в такой ярости. Шерсть у него встала дыбом, он поводил своими огромными отвислыми ушами и, вытянув вперед тупую морду, поставив торчком короткий хвост, медленно теснил «профессора».
— Все дело в эпидемии, — оправдывался «профессор».
Но Бобби, который явно не подозревал, что является рассадником заразы, не оставлял свою жертву. Быть может, ему передалось наше безмолвное волнение, — громко ворча, он прижал «профессора» к стене барака. Нельзя было не смеяться: огромный тучный человек трепетал перед тощей собачонкой.
Я и раньше знал, что три центнера живого мяса, составляющие «профессора», непрестанно дрожат от страха перед микробами. Я ни разу не видел, как он пьет воду, потому что кипяченой в лагере не было. Чтобы хоть немного утихомирить терзавшую его жажду, он по многу раз в день обливался у колонки, где Том в поте лица своего качал насос. Таким способом «профессор» надеялся уберечься от дизентерии. Осторожность его, по сути дела, была разумна, лекарств у, нас не было. Но картина, которую я увидел сейчас, — здоровенный, что твой бык, толстяк прижался к стене, и его жирные щеки трясутся от страха: ведь, коснувшись собаки, он неминуемо заболеет, — эта картина лишила меня всякого самообладания. Я хохотал. Я выл. Мы гоготали и ржали на все лады.
Только двое не смеялись — «профессор» и Ябовский.
— Отзовите собаку, — заорал «профессор», когда мы угомонились.
Я скосил глаза на Ябовского. Кожа на его скулах натянулась до предела: вот-вот лопнет. Каждая черточка посеревшего лица выдавала волнение, и по дрожанию разветвленного шрама над его верхней губой я догадывался, что творится в его душе.