Дикое отчаяние овладело мною оттого, что я не мог до них добраться, и я бросился на песок. Солнце жгло мне голову и плавило мозг, превращая его в жидкий свинец; лица тех троих растаяли в звенящем от зноя воздухе.
— Держи его за руки, это сейчас пройдет, — услыхал я голос Ахима.
И правда — боль в животе постепенно утихла. Я пришел в себя, но был еще слишком слаб, чтобы двигаться. И тут я почувствовал, как меня раздевают.
Чьи-то шаги проскрипели по песку, и возле меня поставили ведро.
— Ну давай, Иоганн, не церемонься, вымой его хорошенько, — произнес Ахим.
— Кожа да кости, — ворчал Мюллер, приводя меня в порядок.
Я заснул. Проснувшись, я обнаружил, что лежу возле барака, укрытый одеялом. Дизентерию как рукой сняло, и в охватившей меня блаженной истоме я принял решение — решение четкое и ясное. Как только я вернусь в барак, я оторву дощечки, которыми перед самой болезнью отгородил свое место от всех остальных. Смех, да и только — дощечки шириной в ладонь! А если бы Ахим и Мюллер всерьез решили, что их нельзя переступать, что было бы со мной теперь? Нетрудно догадаться! При этой мысли я невольно закрыл глаза.
Так я лежал еще очень долго, но скучать мне не пришлось. За те дни, что я хворал, в лагере многое изменилось. Новостью для меня был рынок, открывшийся в недостроенном бараке, в пятидесяти шагах от того места, где я лежал. Я видел там множество людей, державших в руках свои носильные вещи, а также покупателей, которые тщательно проверяли качество предлагаемого товара. В этой толпе шнырял Том; он то и дело хищным движением выбрасывал вперед голову, словно выискивая жертву. Со своего места я больше ничего не мог разглядеть. Я решил подозвать к себе Тома.
— Эй, Том! — крикнул я, когда он оказался поблизости.
Том сразу же кинулся ко мне и остановился в нескольких шагах, глядя на меня с недоверием.
— У меня есть для тебя славное дельце, — успокоил я его, — но сперва скажи, что нового?
С невероятной быстротой Том выпалил цены на добрый десяток товаров.
— Господи Иисусе, — стонал я, — пачка сигарет — триста шестьдесят франков, да это ж недельный заработок!
Том предостерегающе поднял руку.
— Это было час тому назад, — назидательно сказал он и принялся закидывать меня новыми ценами.
— Но Том, — сказал я, потрясенный его памятью на цифры, — отчего же теперь все стало вдвое дороже?
— Час тому назад в Перпиньян прибыли первые беженцы с севера, — гласил его ошеломляющий ответ.
Случилось то, в чем я никогда не сомневался: немецкие войска продвигались вперед, и с каждым метром завоеванной ими земли франк все больше обесценивался. Но почему же у Тома такое печальное лицо? Покупать он все равно ничего не мог — денег у него совсем не было, значит, высокие цены вряд ли его трогают. Наверное, он тоже из тех, у кого рыльце в пушку.
— Ага, ты, значит, тоже из тех, кто рад бы разделаться с фюрером? — попытался я его спровоцировать.
Том испуганно вытянул свою немыслимо худую шею. Очевидно, я очень обидел его своим подозрением. Однако допытываться о прошлом человека было не в обычаях лагеря. Поэтому я переменил тему:
— Том, у меня есть для тебя неплохое дельце.
Он весь превратился в слух.
— Ну, говори, — понукал он.
Я рассказал ему о нашем с Ахимом плане.
— Ты будешь разносить кофе, создашь рекламу нашему предприятию и за каждую проданную кружку получишь десять процентов комиссионных.
Том сразу же согласился, но мне он явно не доверял. Он упрямо настаивал на составлении договора, и мы заключили письменное соглашение. Итак, теперь я был с ним в расчете. С чувством облегчения следил я за удаляющейся тощей фигурой.
— Послезавтра начнем, — крикнул я ему вслед. На бегу он повернул голову.
— Договорились!
На другое утро Мюллер схватил меня в охапку и вытащил во двор. «Мамочкина детка хочет на ручки», — брюзжал он. Но теперь уж меня не могла обмануть его грубость.
— Я тебя просил, что ли? — проворчал я в ответ.
— Скажи на милость! Мальчик-с-пальчик еще собирается учить других!
Мюллер осторожно опустил меня на песок и ушел, однако через несколько минут вернулся, неся печенье и кружку чаю. Из одеяла он соорудил подобие тента, так что я мог удобно расположиться в тени. Все это Мюллер делал с педантической обстоятельностью. Но та простота, с какой он оказывал мне помощь, словно иначе и не могло быть, вызвала во мне бурю противоречивых чувств.