Ужасающий вой заставил меня вскочить. Окруженный толпой любопытных, на земле лежал навзничь какой-то человек. Другой, упершись коленом в грудь орущего, пытался плоскогубцами вырвать ему зуб.
Подобные вещи я воспринимал очень болезненно; лучше уж дизентерия или легкое ранение. Я повернулся на другой бок. Какая глупость! Желать ранения лишь для того, чтобы девушка могла сказать: «Мой был на фронте!» Нет, награда все-таки лучше. Орден не причиняет боли, он только позвякивает на груди.
Досадуя на свои ребяческие фантазии, я пытался заснуть. Но в моих мыслях снова появился крючок, за который я зацепился. Если бы Мюллер так забавно не волочил ногу, все было бы хорошо. До сих пор я знал, чего хочу. Подальше от этих людей, которые уже одной ногой стоят на эшафоте, а ведут себя так, словно они о двенадцати головах.
Неизменное спокойствие, с каким они шли навстречу всем опасностям, глубоко возмущало меня, и вся их деятельность казалась мне совершенно бессмысленной.
Если не считать потрясений, связанных с Биберманом, моя жизнь до лагеря протекала вполне спокойно. Но за тот месяц, что я был вынужден приспосабливаться к новой обстановке, мне довелось увидеть больше подлости, чем за все мои девятнадцать лет.
Разве раньше я встречал когда-нибудь людей, готовых разорвать друг друга в клочья из-за нескольких сигарет, как я наблюдал вчера? И потом, этот стервятник «профессор»! Сам он следил за дракой издалека, зато усиленно науськивал Тома, и парень вдруг ринулся вперед. Склонившись над дерущимися, он запустил руки в катающийся по земле клубок. Через секунду он нашел, что искал, и сразу же смылся.
Немного спустя я увидел его и «профессора» в дюнах. Они курили.
Когда я глядел на дерущихся, меня охватила жгучая тоска по дому, по моей комнате. А теперь? Как все это мелко, если хорошенько поразмыслить.
То ли из-за слов Мюллера, сказанных им в ответ на мое сообщение, что подходят немецкие войска, то ли из-за помощи, которую он и его товарищи оказали мне во время моей болезни, — как бы то ни было, я уже не так горячо стремился домой. А может быть, виной тому была хромая нога Мюллера, оставившая на песке широкий след — след, перечеркнувший мои мысли. Я глядел на него, и мне стало ясно, что все равнодушие Мюллера напускное. Если бы, оставшись здесь, я сумел помочь ему и Ахиму уйти от опасности, я бы охотно пробыл в лагере еще некоторое время.
Я сознавал, что мое желание — это самая настоящая государственная измена. Эрвин Экнер, маленький щенок, — мертвец душой, как выразился обо мне Мюллер, — хочет, чтобы германская армия задержалась в своем продвижении до тех пор, пока некоторые сомнительные элементы не спрячутся от нее в безопасном месте. Если бы об этом узнал мой начальник! Вот уже второй раз я без его согласия принимаю важное решение, преисполнившее меня глубокой радости.
Кто-то ударил в рельсу, висевшую на балке возле кухни. Резкие звуки с минуту трепетали в воздухе над лагерем, затем осели в дюнах и, звеня, проникли в бараки. До меня донесся стук котлов и перебранка раздатчиков у окошка.
Каждый хотел быть первым на раздаче. Кто раньше других возвращался на кухню с пустым котлом, мог надеяться на прибавку. Я сорвал свой тент и потащился в барак.
Ахим, как всегда, стоял у котла и разливал похлебку. Из-за только что перенесенной дизентерии я получил одну жижу, к тому же Ахим объявил во всеуслышание, что сажает меня на диету и пусть никто не протестует, когда потом мне будут давать лишнюю порцию картофеля и бобов или другой гущи, оседающей на дно котла. Поев, я уселся возле барака. Я не собирался шпионить за Мюллером и Ахимом, но их поведение невольно толкало меня на это.
Они сидели невдалеке от недостроенного барака и шептались. Мюллер, как видно, был с чем-то несогласен. Он вдруг вспылил, как всегда, и замахал руками, но Ахим спокойно отвел их в сторону. Посовещавшись, они сразу расстались. Мюллер свернул за угол какого-то барака, Ахим же возвратился в наш.
— Ну как, лучше тебе? — с рассеянным видом осведомился он о моем самочувствии.
— Так себе, — ответил я.
Должно быть, Ахим думал о чем-то важном, иначе он не прошел бы мимо меня, как лунатик.
Со стороны Пиренеев в лагерь скользнул мягкий влажный сумрак. Я улегся на камышовую подстилку, которой меня снабдил Мюллер, и стал прислушиваться к вечерним разговорам. Понемногу голоса затихли. Вскоре к шепоту ветра, задувавшего в барак сквозь открытые двери, примешался храп.