…Интересно, сколько времени прошло, покуда он понял, что улыбка не поможет ему, покуда жуткое безразличие матросов, толпившихся у поручней, заставило его принять решение?
Следы тянулись еще немного, до ограды, потом повернули назад к бараку, словно подтверждая, что старик готов принять последнее решение.
И с чего это повар уставился в небо? Лучше бы, свинья этакая, смотрел за своими котлами, а то песок так и хрустит на зубах. Ей-богу, надо будет всю кухню в щепки разнести, если нам в еде еще раз попадется песок.
В тени еврейского барака сегодня против обыкновения не было ни одного человека. Унылый пустырь, желтые песчаные волны, по которым тянулся след умирающего. Раскаленный песок набился мне в ботинки и до крови растер ноги. На пороге барака мне преградил путь старик с костылем.
— Вам здесь делать нечего, — сказал он грубо.
Я повернулся.
— Гопля, — неожиданно проскрипел рядом со мной «профессор». — Нельзя ли поосторожней?
Толстяк вышел из кухни, где под надзором повара чистил картофель. Он жадно покосился на консервную банку, которую я держал в руках. У него на глазах я выплеснул ее содержимое себе под ноги. Песок поглотил влагу, словно измученный жаждой зверь.
Старик умер незадолго до ужина. Санитары, которые пришли, чтобы забрать его в лазарет, вынесли уже мертвое тело. Я проводил их до ворот, и здесь, прижавшись грудью к проволоке, смотрел вслед четырем носильщикам, пока они вместе со своей ношей не погрузились в машину. Тогда я повернулся и направился к дюнам и тут обнаружил, что рядом со мной бежит Том. Как видно, он давно поджидал меня. Я шел быстро. Еле поспевая за мной, Том проворчал:
— Куда ты несешься сломя голову? От такой прогулки похлебка в брюхе и то скиснет.
Но я продолжал шагать по шуршащему песку и слышал, как тяжело пыхтит и отдувается Том. Дела его шли в гору, и он успел раздобреть.
Вечерний воздух переливался расплавленным серебром, потом начал медленно синеть, принимая стальной оттенок. Где-то вдали, вероятно возле колонки, переругивались чьи-то голоса да раздавалось глухое звяканье котлов. «Да, — подумал я, — старик покончил все счеты с жизнью, прыгнул за борт». Но где же обещанная развязка? Идея фюрера восторжествовала: его люди победили, а матрос — пустомеля.
Бранясь, Том продолжал семенить рядом со мной.
Мне-то что за дело до старика? Я ведь даже и не знал его. Никогда прежде не видел. Любой человек в лагере мог засвидетельствовать, что у меня не было с ним ничего общего. Том прав. Бегу, как на пожар. Я замедлил шаг, и Том, облегченно вздохнув, стал рассказывать:
— Выхожу это я из барака. Смотрю, стоят напротив двери пятеро каких-то типов и глаз с меня не сводят. Я — раз, повернулся кругом и кричу, будто кому-то в барак: «Нынче вечером я у Эрвина Экнера», — а сам слушаю. Ясное дело — оттуда ни звука. А я закивал и кричу еще громче: «Вот-вот, у того самого Экнера, который с Мюллером и Ахимом дружит». Ну, те пятеро, как услышали, пошли прочь не солоно хлебавши.
Значит, моя дружба с Ахимом и его людьми отпугнула этих молодчиков и они оставили Тома в покое?
Группа Ахима взяла на себя наблюдение за порядком в лагере, который вмещал до восьмидесяти тысяч человек. У нас случались ночные грабежи — ударят жертву дубинкой по голове, и платье с ботинками только и видел. Такие случаи Ахим и его друзья карали быстро и беспощадно, выступая против грабителя единым фронтом. У Ахима были люди в разных бараках, и поэтому они всегда знали все, что делалось в лагере. Стоило только кого-нибудь уличить в воровстве, и вору не выдавали паек до тех пор, покуда он не возвращал украденное. Ему ничего не оставалось делать! Ведь весь барак, как один человек, клятвенно заверял начальство, что именно ему-то самому первому выдали положенную порцию. Один из заключенных, укравший бумажник и часы у своего соседа, со слезами клялся трое суток подряд, что ни в чем не виноват. А на четвертый день, ругая на чем свет стоит евреев и всех прочих «неполноценных», вернул свою добычу.
Вертя головой во все стороны и напоминая возбужденного петуха, Том сказал:
— Эта банда выслеживает меня. Не могу же я из-за них засветло прятаться в бараке.
— А ты ступай погулять, — посоветовал я.
— Одному мне гулять нельзя, — возразил Том. — Я же тебе говорю, они хотят меня ограбить.
Я посмотрел на грубую матросскую куртку Тома, карманы на ней так и отдувались. Он всегда таскал с собой все свое добро. Спрятать его было решительно негде. Но именно потому он и стоял в центре общественного внимания, что таскал при себе целую лавку.