— С медицинской точки зрения, — сказал Ахим, — Нетельбек болен: помешательство на почве голода. Все его мысли сосредоточены только на еде, а эта мысль прожорливей голодного волка, она пожирает все другие. Но без мыслей нет человека. Остается только…
— Пес, как говорит Мюллер, — прервал я его.
Ахим раздумчиво пощипывал заросший щетиной подбородок.
— Уж Мюллер за словом в карман не полезет, — усмехнулся он и посмотрел на меня с таким же удовольствием, с каким только что смотрел на недостроенный барак.
— Нетельбека мог бы оправдать разве что голод — это стихийное бедствие и человек не властен над ним, — продолжал Ахим поучительным тоном. — Но этак и Гитлер — стихийное бедствие. И Нетельбек пытается этим аргументом оправдать свое предательство. А ведь человек становится человеком только в борьбе со стихией. Истинная причина болезни Нетельбека — это неверие в грядущий мир между народами.
Значит, Ахим и его единомышленники вовсе и не помышляют сдаваться? Разочарованный и в то же время довольный, я вздохнул с облегчением.
Мы пошли дальше, вскарабкались по балкам наверх, перелезли через беспорядочно нагроможденную кучу досок. Ахим смотрел на них с нежностью.
— Нет, слышал ли ты этакую чепуху? — сказал он, нахмурившись. — Комендант приказал пробить все окна на южной стороне. Лечение при помощи света — это при температуре в сорок градусов у больного, плюс шестьдесят градусов на солнце! Словно тело — это титан для варки кофе. Нет уж, придется мне выбить у старика вздор из головы.
— Смотри, как бы он тебя в карцер не упрятал в наручниках, — одернул я Ахима. — Ведь ты и так вечный козел отпущения.
Обитатели лагеря считали, что раз Ахим врач, значит он и обязан заботиться обо всем на свете. Заболит у кого-нибудь живот — сейчас же шлют за Ахимом. У одного не оказалось зубной щетки, взамен Ахим достал ему кусок мягкой древесины. У другого отвалились подметки от сапог, и он обжег себе ноги в раскаленном песке, Ахим сказал ему, где именно валяется кусок старой автопокрышки. Зато стоило Ахиму раздобыть сигарету, и все тотчас же начали уверять: «У доктора все карманы ими набиты». Да, Ахим всегда находился под перекрестным огнем недоверчивых взглядов.
В ожидании мы остановились у ограды. Схватившись за проволоку, Ахим в нетерпении ее раскачивал.
— Я пойду, — сказал он вдруг, — мне надо посмотреть больного. Кстати, Кортен знает, что его тут ждет старый знакомый.
Он подмигнул мне и ушел.
Встреча с Герхардом разочаровала меня. Он поздоровался со мной коротко и деловито. Мы поговорили о доме и о его родителях, он подробно о них расспрашивал.
— Мне ни разу не удавалось написать им в течение всех этих лет, — пояснил Герхард. — Вот уж вернусь домой, тогда старик сможет распрощаться с молотком, а мать — со швейной машинкой.
— Так и передать им? — спросил я. — Я ведь очень скоро буду дома.
— В окопах, хочешь ты сказать.
Я поднял глаза и увидел расстегнутый ворот его фланелевой рубашки. И под ним на два дюйма повыше сердца — круглый рубец с неровными краями.
— Память об Испании, — сказал Герхард. — Смотри, не повезет тебе, вот и пробьет на дюйм поглубже.
— Ты что ли будешь стрелять в меня?
— В тебя? Никогда, но… — он запнулся.
— Что — но?..
Он вдруг побледнел.
— Но всякого, кто вздумает мешать мне помочь старику, ни в чем не повинному, кроме…
— Кто первый выстрелит, у того больше шансов, — перебил его я.
— Передай привет моим родителям, — оборвал Герхард наш неприятный разговор.
Лежа вечером на своей циновке, я все еще думал о нашем свидании. Обе двери барака были открыты настежь, ветер нес к нам солоноватый запах влажных испарений. Я неподвижно уставился на балки над головой.
«Неужели отказ от тысячи франков, на которые, если только разумно обойтись с ними, можно наесться досыта, действительно способен изменить человека?» — размышлял я. Но разве я изменился после того, как передал Ахиму деньги? И в первый раз я ощутил, что Ахим и его друзья прочно и навсегда вошли в мою жизнь.
— Кортен исчезнет сегодня же ночью, — сказал Ахим.
Сейчас, лежа на камышовой циновке, я чувствовал кисловатый запах, который все еще не выветрился из нее. Джеки беспокойно ворочался во сне. Он и Герхард были в Испании. Поведение Джеки было мне понятно. Если бы у меня отняли мать — не знаю, что бы я стал делать. Но вот Герхарда просто влекла жажда приключений. Что ему за дело до другого народа? Почему же наши мысли приняли такое различное направление и сами мы тоже пошли по столь различным путям? Неужели только авантюризм Герхарда тому виной?