— Не забудьте написать о том, какие испытания выпали на долю мне, не желавшему отречься от своей германской крови, — донеслось до меня.
Гумпердинг решил подать заявление о том, что в течение долгих лет, которые он прожил в Женеве, занимаясь там ремеслом жестянщика, он неизменно ощущал себя истинным немцем. По этому случаю он облачился в свой лучший летний костюм, желтые туфли, сиреневую рубашку и голубой галстук в красную крапинку. Его заросшая щетиной физиономия, смахивающая на морду терьера, была сегодня гладко выбрита.
— …И на чужбине я всегда помнил, чем я, как немец, обязан своему фюреру… — надрывался Гумпердинг над ухом Нетельбека.
Карандаш Нетельбека так и летал по грязному клочку бумаги.
— …Обязан своему фюреру, — эхом откликнулся он, потом откинулся к потухшей печке и, подняв голову, выжидательно посмотрел на своего клиента. Гумпердинг самодовольно постучал кончиком обгрызенного карандаша себе по носу.
— …Но в то время, как я выполнял только частные заказы, Берт ван дер Броук, который к тому же выписывал социал-демократический поджигательский листок «Форейт», брал подряды от магистрата! Его сын Раймонд был членом коммунистической партии и шел с красным знаменем во главе демонстрации…
Нетельбек снова принялся писать, а Гумпердинг, зажав кончик карандаша между большим и указательным пальцем, ткнул в плечо своего сына.
— Какой у тебя рост? — спросил он отрывисто.
Мы с Мюллером, спрятавшись, наблюдали за этой любопытной сценой. Мюллер сосал стебелек мяты.
— Ну и горечь, — прошептал он. — Нет, право, на это стоит посмотреть. Жаль только, что Гроте не пришлось этим полюбоваться.
Мне было не совсем ясно, какая связь между Гроте и подлым доносом Гумпердинга. Но я не стал спрашивать.
Вилли, сын жестянщика, стоял рядом с отцом, уставив глаза в одну точку. Услышав окрик, он испуганно вздрогнул.
— Какой рост?
Он умоляюще посмотрел на отца, словно мальчишка на школьной скамье в ожидании подсказки. Но одно только море за спиной его шептало свою вечную песню, и Вилли сказал:
— Не знаю.
И хотя парень был широк в кости, робкие его движения и испуганный взгляд голубых глаз невольно напомнили мне трусливого кролика, который забивается в самый дальний угол, стоит только отворить дверцу его клетки.
— Пишите!
И Гумпердинг снова повернулся к Нетельбеку.
— Мой сын хочет стать летчиком. Ведь правда ты хочешь стать летчиком?
Он с гордой улыбкой взглянул на сына. Тот стоял, свесив руки, напоминавшие длинные и прямые рейки лестницы-стремянки. Белокурый вихор упал ему на лоб.
— Еще бы, конечно, он хочет стать летчиком, — уверенно повторил Гумпердинг, лихо подкручивая свои рыжие усы.
— Пишите! — повторил он, обращаясь к Нетельбеку. — «Мой сын хочет стать летчиком, а с его матерью, с этой лягушатницей, я разведусь».
Мюллер расхохотался и ткнул меня в бок.
Нетельбек опустил карандаш.
— Ты что же, употребляешь ругательства в письме фюреру? — сказал Мюллер, вопросительно посмотрев на Гумпердинга.
Тот раздраженно махнул рукой.
— Ну, не пишите «лягушатница».
Но тут Мюллер утянул меня в барак.
— Нет, ты слыхал? Тогда, значит, пусть Нетельбек не пишет «лягушатница»! «Я с ней разведусь». Скатертью, мол, дорога. Ты мне больше не нужна, нашел кормушку получше.
И Мюллер рассказал мне все, что знал о Гумпердинге от Гроте.
Я вышел из барака. Я ощущал непреодолимую потребность встать под кран и окатиться водой с головы до ног — как несколько недель назад, когда смывал с себя грязь, после драки с Томом.
Возле колонки теснилось еще больше народа, чем обычно. Несколько человек вырывали друг у друга осколок зеркала величиной в ладонь. Безопасные бритвы сверкали на солнце. Ведь не сегодня-завтра всех отправят домой. Так говорил «профессор».
Вспомнив, что я обещал навестить Фрезе, я свернул к лазарету. Завтра, нет, может быть, даже сегодня я буду ходить по твердой земле, а не по этому проклятому песку, на котором скользишь и качаешься, словно на палубе корабля. Несколько недель я пробуду у матери, а там — в армию. И с первым же выстрелом окружающие меня сейчас уродливые призраки навеки исчезнут из моей памяти.
Я остановился у больших солнечных часов напротив лазарета. Мы сами сложили конус из разноцветной гальки и каждый день поливали его водой. Уже через неделю камешки так слиплись, что с них легко было смахивать песок, который наносило ветром. Солнечные часы были любимым местом Джеки. Он мог подолгу сидеть возле них и следить за непрерывным движением тени, отбрасываемой на цифры шестом, установленным в самом центре конуса.