Ахим протянул мне руку.
— И, если заплутаешься между окопами на ничейной земле, постарайся вспомнить дороги, по которым мы ходили вместе.
Взгляд его остановился на Мюллере, потом на бараках и наконец скользнул по группе интернированных.
— Кого-нибудь из наших ты всюду найдешь.
Мюллер ухмыльнулся.
— Да, брат, мы всюду и везде. Мы слышим, как трава растет.
Я не засмеялся, я повернулся и присоединился к возвращающимся домой. За нами со скрипом закрылись ворота.
— Смирно! — прокричал «профессор».
Мы стояли, словно покосившийся забор, растянутый, длинный и кривой. «Профессор» обвел нас критическим взглядом и направился навстречу какому-то человеку в штатском. К нам приближался молодой мужчина в серой измятой фетровой шляпе, высоких сапогах и черных бриджах. Рукава его клетчатой рубашки были закатаны по локти. Подойдя к нам, он достал из портфеля какой-то список и начал зачитывать по алфавиту фамилии возвращенцев… И каждый из названных делал три шага вперед.
— Гумпердинг — Карл и Вилли, — прокричал человек в сапогах.
Что за черт, забыл он, что ли, выкликнуть меня или, может быть, нечаянно пропустил?
Я поглядел поверх Гумпердинга, отыскивая Ахима, словно моля его о помощи. Ахим стоял на расстоянии нескольких сот шагов. Белый его халат казался светящимся пятном на безрадостной серой стене нашего барака… Нашего барака?! Да кто же, в сущности, принуждает меня бросить то, что я с таким трудом завоевал? Словно трепыхающийся флажок, я вдруг увидел прямо перед собой листок бумаги в руках человека в бриджах.
— Вас вызывали? — услышал я его трескучий голос.
— Нет.
— Тогда извольте вернуться в строй.
Я встал на свое место. Тяжелая капля дождя шлепнула меня по носу. Ахим исчез в бараке.
— Ценкант, Людвиг!
— Здесь!
— Три шага вперед!
Ценкант, человек средних лет, был последний из вызванных. Я стоял не в силах пошевелиться и смотрел на колеблющуюся стену перед собой, стену из прямых и сутулых спин. Раздалась короткая команда, стена повернулась, и спины сменились лицами, обращенными ко мне в профиль. Потом передо мной замелькали плечи, чемоданы, узелки, небрежно зажатые под мышкой. Стоящие у бараков замахали руками, послышался свист. Я со всех ног бросился к «профессору» и чуть не угодил ему в живот.
— Куда вы так спешите! Что вам надо?
— Разве я не включен в партию?
— Разумеется, включены, только не в эту…
«Профессор» указал на Нетельбека, который стоял у входа в барак, театрально размахивая курткой.
— Потерпите самую малость. Поедете с теми вот. Каждый со своим подразделением.
И без дальних объяснений он зашагал, широко расставляя ноги, вслед за отбывающими. Я стоял и смотрел им вслед.
Когда замыкающие шеренгу скрылись из глаз, я повернулся и пошел к нашему бараку. Дождь ласковой рукой смыл страх и сомнение с моего горячего лба.
Конец истории, рассказанный Иоганном Мюллером
Я считаю своим долгом докончить рассказ Эрвина Экнера и прежде всего хочу показать, что в ходе дальнейших событий попытки спасти нас все чаще принадлежали ему. Но я понял это слишком поздно — когда случилось непоправимое.
Свои записки Эрвин вел в течение трех месяцев, которые мы еще провели в лагере перед тем, как нас арестовали. Мы целые дни дежурили на горячем песке у проволоки, пытаясь улучить удобный момент и организовать побег Ахима. И вот тогда-то я стал замечать, как Эрвин уходил в дюны, усаживался там и часами писал.
Наконец однажды вечером Ахиму удалось бежать. Но на рассвете патруль гражданской гвардии, которая теперь, после победы немцев, несла охрану нашего лагеря, привел его обратно в кандалах. Через несколько дней нас троих тоже арестовали и вместе с другими перевели в казармы в Страсбург.
Здесь Эрвин и передал мне свои записки — два густо исписанных блокнота. Бог весть где он их раздобыл. Я прочел его исповедь и рассказал о ней Ахиму. Но я и слова ему не сказал о той ссоре, которая вышла у нас с Эрвином в Генте, когда его втолкнули к нам в барак.
В сущности, нам всегда хочется оправдать собственные ошибки, доказать, что они не стоят и выеденного яйца! Разве мое отношение к Экнеру не отвечало всем правилам конспирации? И поэтому, когда Ахим сказал мне: «Нужно больше верить в доброе начало, заложенное в человеке!» — я только пожал плечами. Да что же такого особенного сделал Эрвин? Перестал быть антисемитом? Ну, знаете ли, это уж самое минимальное требование, какое можно предъявить нормальному человеку. А тысяча франков, которые раздобыл Эрвин, чтобы устроить побег Джеки? Дешевый способ успокоить свою совесть, к нему прибегало так много наших славных земляков. Они считали, что уж раз помогают преследуемым евреям — правда не подвергаясь при этом особому риску, — значит свободны от каких бы то ни было обязательств.