Николай Александрович Невский расшифровывает стихотворение за стихотворением, и перед ним постепенно раскрывается вся прелесть тангутской поэзии. Конечно, она развивалась под влиянием поэзии китайской и тибетской. В стихах есть китаизмы, китайские образы. Но что прежде всего бросается в глаза уже при первом знакомстве с тангутскими одами? Любовь к своей родине и гордость за свою культуру, за то, что тангуты ни в чем не уступают соседям и имеют нечто свое. Как это говорится в «Крупинках золота на ладони»?
Минья (тангуты) смело и бодро идут вперед,
Кидане ступают медленным шагом,
Тибетцы большею частью чтут будд и монахов,
Китайцы же все любят светскую литературу.
Довольно меткая характеристика соседей, хотя и не лишенная некоторого самодовольства!
А вот строки из другой оды:
Среди тысячи миров нет подобного
Стране верховьев Белой
с ее совершенным, светлым царем.
Он царей [всех] восьми направлений
гнева не поднимает,
С народами четырех морей
мир совместный берет.
Это, вероятно, о Жэнь-сяо. При нем в тангутском государстве царил мир, и оно процветало.
Безусловно, вторая половина XII века — это вершина расцвета тангутской культуры. Разве маленький народ, сто лет назад даже не имевший письменности, не мог гордиться своими достижениями? Он отстоял свою независимость и создал свое государство. Тангуты учились у китайцев и многое взяли у них. Немало им дал и Тибет. Но созданная ими культура была вполне самобытна.
Николай Александрович закрыл глаза. Ему представился Синцин, столица Ся. Город окружен садами и полями, изрезанными сотнями светлых ниточек — арычков. Вдали синеют Алашаньские горы. А где-то там, на востоке, за ласкающим глаз простором полей, течет Хуанхэ. Тут и там белеют субурганы.
Их много и в городе. Улицы полны народа. Солнце играет на блестящей черепице крыш императорского дворца. Люди трудятся, спешат по своим делам. Прошла группа монахов, бритых наголо, в свободных желтых одеждах, одно плечо обнажено. Проехал во дворец знатный военачальник со свитой. Жарко горит на солнце его позолоченный шлем. Кочевники в драных полушубках гонят на базар стадо баранов. А вон Мебу. Нарядился в новый зеленый халат. Опять побежал к своей возлюбленной. Соседи качают головами: быстро он промотает отцовское наследство. Вот уж вправду говорится:
Умный человек женское поведенье в расчет принимает.
Глупый человек женской наружностью дорожит.
Николай Александрович улыбнулся. Пожалуй, именно в тангутских пословицах он отчетливее всего услышал голос народа. Небольшая книжечка «Изречений», изданная в 1187 году — вон еще когда в тангутском государстве собирали фольклор, — дороже для него десятков томов буддийских сочинений. Правда, ее трудно читать. Зато сколько в тангутских пословицах и тонкой иронии и подлинной мудрости:
Если в натягивании лука и стрельбе слаб, стрелу не пускай.
Если речей говорить не умеешь, то рта не открывай.
На горе снег лежит, — значит, высокая.
В человеке достоинство есть, — значит благородный.
Непреложность смерти железом не свяжешь.
Быстротечность жизни пешком не догонишь.
Эту книгу следует перевести непременно. И в первую очередь. Тангутская культура… Она, конечно, была буддийской по преимуществу. Как много священных буддийских текстов было издано на тангутском языке. Тангуты блестяще владели ксилографией — техникой печатания с деревянных досок; образцы их можно увидеть на выставке в Эрмитаже. Тиражи отдельных изданий были необычайно высокими даже для наших дней — 50—100 тыс. экземпляров! Если бы об этом не сообщалось в послесловиях к изданиям буддийских текстов, Николай Александрович никогда не поверил бы таким цифрам. Тангуты переводили будДийские сочинения с китайского и тибетского языков, создавали их сами. Сочинения тангутских буддистов носили проповеднический, мистический или созерцательный характер.
Буддийские монастыри были и центрами культуры. Они имели огромные библиотеки, большой штат ученых монахов, знавших, кроме родного, китайский, тибетский, уйгурский языки и санскрит. При монастырях жили талантливые музыканты и танцоры, непременные участники всех религиозных мистерий.
Николай Александрович вспомнил живую, выразительную сценку, изображенную на одной из хара-хотоских икон Эрмитажа. Четыре человека в простых зеленых куртках и шароварах. Два музыканта: первый играет на флейте, второй — на лире; третий танцует, четвертый хлопает в ладоши. В стороне — два коня.
Иконопись Хара-Хото восхищала Н. А. Невского разнообразием красок, сюжетов, причудливым смешением стилей — китайского, тибетского и других, из-за которых явственно проглядывала тангутская манера письма.
Особенно нравилась ему одна из лучших икон коллекции — будда Амида[59] с двумя бодисатвами[60], принимающий душу праведника в раю Сукхавати — Совершенного блаженства. Эта чудесная страна находится где-то на западе, и правит ею будда Амида. Там благоухают необыкновенными ароматами цветы и плоды, звучит музыка неземной красоты, целебные воды прудов семи драгоценностей омывают праведников по первому их желанию, и стоит только подумать о еде, как перед ними появляются блюда с напитками и яствами. Так описывается рай будды Амиды в одной из буддийских сутр.
На другой иконе рай изображен более подробно. В пруду с золотой водой плавают девять лотосов — синие, розовые, белые, — в них покоятся души праведников. В центре — громадный, ветвящийся стебель лотоса, на его среднем ответвлении сидит сам будда Амида, золотисто-желтый, с открытым правым плечом, в красном платье с узкими золотыми полосками по краям. Письмо иконы — тонкое, изящное, краски яркие.
А кто это сидит на корточках, синий, высохший, с жадным ненасытным взором и перетянутым животом? Это грешник — прета. За жадность и корыстолюбие он обречен на страшную казнь — вечно есть и никогда не насыщаться. Поэтому в правой руке он держит ложку с рисом, рот его алчно раскрыт, в левой руке — чашка с едой, прижатая к тощему животу. Жиденькие, стоящие торчком волосы прета, его тонюсенькие иссохшие ручки И ножки, прикрепленные к непропорционально большим груди и тазу, внушают отвращение и страх. Если рай Амиды обещал верующим за их приверженность к религии неземное блаженство, то образ прета напоминал о расплате в будущем тем, кто жаден и не хочет жертвовать на монастыри. Икона пленяет мастерством исполнения. «Смелый, верный рисунок», — так определял мастерство ее автора академик С. Ф. Ольденбург.
Николай Александрович Невский отдавал должное и чудесным тангутским гравюрам. Техника их исполнения свидетельствовала о высоком уровне развития книгопечатания в Ся. Гравюры обычно иллюстрировали буддийские произведения. Но их отдельные фрагменты запечатлели яркие картины народной жизни. Вот знатный лама с прислужниками, вот двор монастыря или дом бога тея — надсмотрщик или управляющий погоняет работающих людей. Вот пахота на быке. Ведут заключенного в колодках, мясники занимаются своим не очень-то почитаемым буддистами ремеслом. Вглядитесь. Это же настоящие тангуты — круглолицые, со вздернутыми носами, с густыми усами и бородой. Именно такими описывали тангутов современники — китайцы. Реальная жизнь, как живой родник сквозь толщу песчаника, пробивала себе дорогу через условность и каноническую символику буддийской живописи.
59
Будда Амида — буддийское божество, символ вечного света и жизни. По представлениям буддистов, глава рая, расположенного на западе.
60
Бодисатва — название святого, идущего, по представлениям буддистов, через ряд рождений к просветлению, но еще не достигшего высшего совершенства нирваны, состояния Будды.