Молодые парни погладывали на меня с любопытством, но не пытались заговорить со мной; по их редким негромким репликам я понял, что Граф доверил проведение утренней охоты своему заместителю. С утра он показал гостям, никогда ранее не бывавшим в Хакелнберге, своих бизонов и лосей, а потом оставил их развлекаться той игрой, свидетелем которой был и я. Граф, как мне казалось, слишком ревниво относился к своей дичи — и к зверям, и к людям, — чтобы хладнокровно наблюдать за тем, как ее будут бить посторонние. Что же касается таких аттракционов, как охота на «птиц», то у Графа был огромный запас рабынь из славянских земель и Средиземноморья, позволявший бесконечно разнообразить те аттракционы, которыми развлекали Сатрапов Рейха, но самую отборную дичь и самые хитроумные изобретения он приберегал для собственного удовольствия.
Я спросил у фон Айхбрюнна, что же сделают с живой добычей. Он ухмыльнулся:
— Их подадут сегодня вечером на ужин. Ну конечно, живехоньких, брыкающихся и лягающихся, не волнуйтесь! А какова эта жирненькая голубка, которую подстрелил сегодня наш коротышка! О, это будет зрелище, когда он будет с ней управляться...
Завтрак был весьма обильным и продолжительным. Молодые егеря получали истинное наслаждение от угощения, которое, как я догадывался, было лишь слабым подобием того пира, что шел внутри павильона. Фон Айхбрюнн пил шампанское и напился до такой степени, что его английский язык стал совершенно невнятным, и я не мог больше беседовать с ним; пришлось смириться с тем, что вторая половина дня уйдет впустую. Хотя мне хотелось бы употребить ее на дело — рассмотреть патрон, выбрасывавший тонкую паутину волокон, и то ружье, что стреляло этими патронами. Хотелось и поговорить с распорядителями охоты, и походить по площадке, где она проводилась. Но и то, и другое было совершенно невозможно.
Егеря и лесники ушли еще до того, как закончилась трапеза гауляйтера, но Доктор улегся в тени и пролежал там еще с полчаса, до тех пор пока к нему не подошел какой-то юноша и сказал, что в Замок отправляется коляска, и если мы захотим, то можем поехать в ней. Упрямый спьяну и сонный, фон Айхбрюнн настаивал на том, чтобы вернуться в госпиталь и отдохнуть во время сиесты, у меня же не было выбора, кроме как только подчиниться ему. По дороге он вынудил меня дать ему честное слово, что я никуда без него не пойду; поэтому когда он улегся, чтобы храпом изгнать из себя последствия неумеренности за завтраком, жары и непривычно большой физической нагрузки, я тоже лег в своей комнате и стал терпеливо дожидаться вечера.
Доктор зашел за мной, когда уже стемнело, и был раздражителен и сварлив, так что я из кожи вон лез, чтобы смягчить его, и потакал ему во всем, боясь, что он передумает, прежде чем мы дойдем до Зала. Однако хотя он и жаловался на головную боль и нездоровье, тем не менее казалось, сама идея его весьма и весьма привлекает и, по сути дела, он переживал, что пропустит самое интересное из-за того, что спал слишком долго.
Когда мы вышли из лабиринта Замка и пересекли маленький парк, разбитый перед огромным зданием, то увидели высокие окна Зала, освещенные оранжевым светом. В темноте перед главным входом бродили какие-то люди, и фон Айхбрюнн, соблюдая осторожность, завел меня за угол здания, где за контрфорсом была узенькая дверца, за которой находилась винтовая лестница. Мы поднялись по ней не очень высоко» а потом протиснулись по страшно узкому проходу, едва освещенному слабым светом, проникавшим из Зала сквозь узкие щели. Этот проход привел нас в маленькую шестиугольную комнату, в одной из стен которой примерно на уровне груди находилось незастекленное круглое оконце, зарешеченное изящной каменной решеткой. Слегка подталкиваемый Доктором, я заглянул в оконце и обнаружил, что из него открывается прекрасный вид на огромный Зал, причем наше окно расположено в одном из его углов на высоте около тридцати футов от пола.
Электрического освещения не было, и тем не менее Зал был залит светом. На высоте примерно десяти футов от пола стены опоясывал каменный карниз, и на нем на равном расстоянии друг от друга стояло более сорока фигур, которые я сперва принял за совершенно одинаковые статуи из серебра, у каждой из них в руках был сверкающий жезл, на конце которого находился горевший ровным желтым пламенем факел. Однако, присмотревшись повнимательнее, я увидел, что статуи дышали и едва заметно шевелились: это были девушки, тела которых либо покрывала серебряная краска, либо они были одеты в костюм из такой гладкой, тонкой и облегающей ткани, что каждая из них была неотличима от сверкавшей обнаженной скульптурной фигуры. Свет факелов заливал зал; мягкие отблески света касались выступов резной балочной крыши, оставляя в темноте все сложности ее конструкции.