Она казалась такой юной, когда так серьезно рассказывала о своей «учебной группе». В ее рассказе чередовались внезапные приступы откровенности и доверительности со столь же неожиданной скрытностью при упоминании каких-то буквенных сокращений — очевидно, это были начальные буквы названий подпольных патриотических организаций, но из ее рассказа я понял, что после столетнего авторитарного немецкого господства в Англии все еще существовало сопротивление, во всяком случае среди молодежи и студентов университетов, таких как она сама. Но похоже было, что сопротивление перестало быть вооруженным: скорее речь шла о сознательном отклонении от официальной доктрины и партийной теории по отдельным пунктам — о расхождениях, неуловимых для непосвященного, но жизненно важных для нее, казавшихся мне столь же педантичными, как и диспуты средневековых теологов. Но в средние века, думал я, отклонения от ортодоксальной религиозной доктрины заканчивались костром. Моя работа состояла в том, чтобы бороться с нацизмом, находясь на борту военного корабля, но и она боролась с тем же самым злом, но другими способами — извращением и перетолковыванием партийных лозунгов на студенческом митинге. Должно быть, для этого ей потребовалось даже больше мужества, потому что я и мои товарищи были свободны, мы были хорошо подготовленными солдатами, и за спиной у нас стояла могучая держава. А рисковали мы одинаково: на карту была поставлена не только жизнь, но в случае провала или плена нас ждали все пытки и унижения, которые имеются в арсенале злобного и порочного абсолютизма.
Я спросил у нее, как она оказалась в Хакелнберге.
Она пожала плечами.
— Думаю, как и все. Причины две — легкомыслие и донос. Хотя мне лично повезло: у них не оказалось против меня ничего определенного. Поэтому наказание было легким — меня послали на переподготовку в Школу лидеров в Восточной Пруссии. Ну, это такое заведение, где обучают офицеров для молодежных лиг. Туда направляют некоторых иностранцев — конечно, я имею в виду лишь представителей нордической расы. Предполагается, что нравственная и интеллектуальная атмосфера этой школы призвана очистить их сознание от ошибочных мыслей. Кроме того, кадетам нужно практиковаться на ком-то в искусстве лидерства — а они любят непокорных арийцев, особенно девушек.
— Но как ты попала в руки фон Хакелнберга? — спросил я.
— Я убежала из этой Школы, — сказала она спокойно. — Это было ошибкой, я знаю. Тактика Друзей состоит в том, что уж если ты попадаешь в школу переподготовки, то должен вытерпеть все, превзойти всех в хитрости и закончить курс обучения стопроцентным нацистом, чтобы вернувшись домой можно было выполнять тайные задания. Но эта проклятая Школа была адом. Я не сумела вытерпеть все это. И убежала. Конечно, меня поймали. Если ты убегаешь, тебя считают злостным нарушителем и направляют на службу в какое-либо учреждение Рейха, где на тебя распространяются те же правила дисциплины, что и на низшую Расу. Вот так я и оказалась здесь. И хватит обо мне. Вопрос в том, что нам делать с тобой — твое положение много хуже моего.
Я ответил, что, на мой взгляд, мы в равных условиях.
— О нет! — возразила она с какой-то юношеской прямотой и практицизмом. — Я — это ценное имущество, ты же всего-навсего Преступник — то есть тот, кто подлежит ликвидации. Я не знаю точно, что Главный Лесничий делает с Преступниками, которых ему передают, но мне доподлинно известно, что процедура эта грязная и медленная. А что ты там успел увидеть?
Я рассказал ей.
Она кивнула.
— Я никогда не видела этих женщин-«кошек», а лишь слышала о них. И их самих тоже слышала. Думаю, что их стерилизуют. — Будничность ее тона поразила меня даже больше, чем суть ее предположения. Хирургическое вмешательство и удаление из прекрасного человеческого тела того, что освещает его внутренним светом души, было для нее не страшным ночным кошмаром, а всего лишь привычной банальностью, тем, что делается ежедневно.
— Я здесь уже шесть месяцев, — рассказала она мне. — Ты знаешь, кто я для них? Jagdstück[9]. Я — это дичь, которую вскармливают специально для охоты. Они выбирают для этого самых лучших бегунов; нас здесь целая коллекция, если можно так выразиться, — как арийцы, так и представители низшей Расы. В промежутках между их охотничьими забавами все не так уж и плохо. Эти лесники — они по-своему неплохие ребята, пока дело не доходит до стрельбы. Смертельный ужас наводят не они, а собаки. Ты знаешь, что бежать нельзя, но не можешь совладать со страхом, когда слышишь позади их лай. И еще ты понимаешь, что тебя отдадут им на растерзание, если ты не побежишь, потому что тем самым ты лишишь их развлечения, и они накажут тебя, чтобы другим неповадно было следовать твоему примеру. И даже лучшие из лесников сатанеют, когда гонятся за тобой. На меня охотились по-разному. Иногда у них бывают гости, которые жаждут поупражняться побольше, чем компания гауляйтера. Сначала они охотятся на дикого оленя во внешнем лесу, а потом, чтобы повеселиться, охотятся здесь на оленя не настоящего, а на человека в маске. Они выпускают тебя на свободу за день до охоты, а потом выслеживают с собаками. Ты хочешь спрятаться в самых густых и труднопроходимых местах леса, но когда собаки находят тебя, охотники посылают вперед свирепых, злобных псов, и тогда ты срываешься и спасаешься бегством.