— Ступай! — заревел он. — Сегодня ночью ты свободен. Ханс фон Хакелнберг милует тебя сегодня, чтобы вновь охотиться на тебя, когда взойдет другая луна!
Я не знал и не хотел знать, по каким законам его безумной садистской логики мне была дарована жизнь. Лесники отступили и вложили сабли в ножны. Я должен был перелезть через ограду и встретить смерть от стальных ножей этих монстров, но прожектор погас, белые лучи в один миг охватили пламенем всю проволоку, и я увидел фон Хакелнберга с его страшной ношей сквозь этот странный экран, бесцветный, не отбрасывающий тени, лишенный материальности, столь же удаленный от меня, насколько я был удален от белой, холодной и спокойной луны. Я увидел его черный, похожий на привидение силуэт, зашагавший к своей призрачной своре, увидел, как он снова высоко поднял слабо светившееся тело и швырнул его в центр своры.
Не знаю, сколько времени я пролежал в вереске, уставившись на тонкую светящуюся стену. Должно быть, я смотрел на нее долгое время спустя после того, как последнее движение замерло за этой стеной, не в силах ни думать, ни двигаться. Я ничего не слышал и ничего не видел. Моя память не запечатлела того, что произошло позднее в эту ночь или много-много ночей спустя. Только в моем теле до сих пор сохранилась своего рода физическая память о том, как я встал и сорвал с себя наряд из гардеробной фон Хакелнберга и как потом, в состоянии, напоминавшем транс, вызванный усталостью, шел по лесу, шел и шел до тех пор, пока лунный свет и тени не закачались у меня перед глазами, я ослеп, и земля улетела у меня из-под ног.
ГЛАВА VIII
Кошка, тихо спавшая на коврике перед камином весь последний час рассказа Алана, проснулась, когда он замолчал, зевнула и вспрыгнула на подлокотник его кресла. Он поднялся, подпихнул в почти угасший огонь последнее недогоревшее бревно и передернулся от холода.
— У немецкой полиции почти не было сомнения в том, что у меня не все дома, — сказал он, — когда они нашли меня, совершенно голого, бредущего вдоль железнодорожного полотна. Это было в маленьком местечке Крамерсдорф, кажется, не очень далеко от Даммерштадта — той самой станции, к которой я первоначально направлялся. Меня продержали месяц в госпитале, а потом или решили, что я здоров, или им было все равно, но меня опять посадили в клетку — хотя и в другой лагерь. Это было в сентябре 1943 года. И там я оставался до прихода русских в мае сорок пятого.
— Но где ты все-таки был, как тебе кажется, а?.. — начал я. — Я хочу сказать, разве немецкая полиция не задалась вопросом, что ты делал после побега из лагеря и до того, как тебя подобрали у железной дороги?
— Если они и узнали что-нибудь, мне они об этом ничего не сообщили.
Он долго молчал, а потом вздохнул.
— Ну да ладно, вот и все, что со мной произошло, пока у меня не все были дома. Я тебе уже сказал, что если пройдет спокойно еще один год и это состояние не вернется назад, я сделаю Элизабет предложение и надеюсь, сумею забыть, что когда-то был безумен. Ты продержался и не уснул, пока я рассказывал тебе свою историю, теперь ложись спать и забудь все, что услышал. Никому другому я этого не поведаю.
— Нет, — сказал я. — Ты должен рассказать об этом Элизабет. Она должна это узнать.
Он вышел, ничего не возразив, и я услышал, как он отодвигает щеколду у входной двери.
— Не знаю, — пробормотал он себе под нос. — Не знаю. — Он неожиданно выругался вполголоса. — Куда опять делся этот кот? Чертовски много хлопот с этими кошками.