— Вы что же, Полина Михайловна, театральный деятель? — спросил наконец обретший способность разговаривать Иохель после того как им принесли меню.
— Ни за что. С чего Вы взяли, что я театральный деятель? — приподняв правую бровь, удивилась Полина.
— Но сюда ведь пускают только членов общества этих самых деятелей? — в свою очередь удивился доктор (с подниманием брови у него вряд ли получилось бы)
— Пффф, да за три рубля кто угодно становится этим деятелем. Все это знают, — фыркнула она.
— Значит, я ко всем не отношусь, — ответил Иохель.
— Не обижайтесь. Лучше расскажите, кто Вы, что Вы, откуда, ну, сами знаете. Вы и правда избавили мою сестру от этой ее придури, что ей надо развестись с Феликсом? Она точно беременна? — она задавала вопросы, не дожидаясь ответа, да и вставить ответ в поток ее вопросов вряд ли кто-нибудь смог бы. Пришлось дождаться паузы (ну хотя бы вдохнуть ей надо, хоть иногда) и ответить оптом.
— О Вашей сестре спросите у нее сами. Я не собираюсь рассказывать о проблемах моих пациентов кому бы то ни было, хоть и сестрам, — выставив вперед ладонь, он остановил открывшую было рот Полину. — И если Вы для этого меня позвали, то я, пожалуй, пойду.
— Иохель, Вам говорили, что Вы дурак? Нет, даже так: напыщенный придурок? — очень спокойно вдруг спросила Полина, каким-то очень изящным жестом поправив якобы выбившуюся из прически прядь (интересный, очень интересный светло-каштановый цвет, и без этой абсолютно некрасивой перманентной завивки). — Если Вы вдруг подумали, что я Вас позвала только для этого, то так и есть.
Доктор почувствовал себя подростком на первом свидании, краснеющим и втихаря вытирающим внезапно вспотевшие ладошки под столом. В голову лезла разная белиберда из Александра Дюма и Генрика Сенкевича, над которой он всегда смеялся, только представив себе, что люди в жизни начнут так разговаривать, а потому он решил промолчать в надежде показаться умным.
— Стыдно стало? — спросила Полина. — И правильно. Нечего тут на меня кричать. Про Аню мне рассказывать не надо, она и сама всё рассказала. К тому же сестра в совершенном восторге от Вас, как и Феликс. Про себя рассказывайте. Таинственный доктор, который лечит гипнозом. Как Вольф Мессинг?
— Мессинг — эстрадный артист и фокусник, — почуяв знакомую (и весьма твердую) почву под ногами, Иохель пошел в атаку. — Ничего общего с ним я не имею. И лечу я вовсе не гипнозом…
Полина вдруг рассмеялась звонким (хрустальным, прямо как колокольчики, тут же всплыл из памяти очередной романтический штамп) смехом.
— Вы такой серьезный, когда говорите это свое «ничего общего с ним я не имею». Вам в кино надо сниматься. Давай на «ты»? Мне так удобнее, когда мне говорят «Вы», я чувствую себя старухой. Ведь я же не старая, скажи, нет?
— Нет, вовсе не старая. Молодая и красивая женщина, — не нашел лучшего ответа Иохель.
— Ну всё, жизнь сразу стала легче. Молодая и красивая, — с тем же смехом с колокольчиками она опять завораживающим жестом поправила волосы. — Ладно, теперь рассказывай про себя.
— Да что рассказывать, ничего интересного. Родился в Каунасе, это в Литве, — при этом географическом уточнении правая бровь Полины весьма насмешливо (как она это делает?) взметнулась вверх и Иохель невольно кашлянул, делая паузу, — там же институт закончил, как война началась, сюда переехал, потом воевал, вот и всё, особо нечего рассказывать. Семья моя — одна мама, да две сестры замужние.
— Ну, а сейчас что? — посерьезнев, спросила она.
— Глядя на мой профиль, нетрудно найти ответ, по специальности работать не получается, — грустно улыбнулся доктор.
— А как же гипноз?
— Да не гипноз это, совсем другое, похожее… Этим я сам занимаюсь, можно сказать, неофициально.
Тут официант принес заказ, они начали есть, выпили вина, болтали о всякой ерунде, Всё было так просто и умиротворяюще: Иохель потчевал Полину байками про заграницу, она одаривала его своим волшебным смехом, пока после десерта не подошел официант со счетом. Доктор полез за бумажником, но тут вдруг Полина встала, наклонилась через столик, погладила его левую щеку, быстро поцеловала в правую (он едва успел вдохнуть ее аромат, после чего боялся выдохнуть, чтобы не потерять) и сказав «Спасибо, всё было чудесно», моментально скрылась.
Иохель почувствовал себя ребенком, которому подарили железную дорогу с мостами, туннелями и станциями, развернули, собрали — и унесли в неизвестном направлении. От обиды в глазах предательски защипало. Он встал, взял со стула шляпу и вышел. На улице благоухал теплый июньский вечер, по тротуару сновали прохожие, гудели автомобили. На бордюре бесстрашные воробьи терзали хлебную краюху. Иохель постоял у выхода из ресторана, поправил галстук (сразу вспомнился Синицын, требующий снять с него эту удавку) и медленно побрел домой [2].