…о встречной просьбе. Наш знакомый, дедушку которого тебе довелось знать, довольно-таки скоро будет в Москве и зайдет к тебе. Ему нужна будет некоторая помощь, о чем он тебе расскажет сам.
Кланяемся тебе и Полине всей нашей семьей».
* * *
— Ты, Гляуберзонас, чудовище, — ледяным голосом вдруг произнесла Полина.
Иохель, как раз размышлявший о том, какая помощь от него может понадобиться спутнику Андрея, Михаилу, не сразу понял смысл этих слов. Посмотрев на Полину, он понял, что она не шутит. Она как раз начала сгребать в кучу разбросанные по комнате платья и шляпки.
— Что-то не подошло? Не понравилось? — растерянно спросил он. — Я же посылал твои размеры, чтобы на тебя подобрали…
— Всё подошло и всё нравится. Это безумно красивые и отличные вещи, Иохель, которые я никуда не смогу надеть, — Полина села прямо на пол, держа в руках ворох одежды и заплакала.
— Так, а ну, хватит рыдать! — прикрикнул Иохель. — Объясни-ка мне, почему это ты не сможешь никуда это надеть?
— Да потому что на всю эту одежду только глянешь, сразу становится понятно, что это — несоветское. Я не могу это нигде купить, понимаешь? У меня будет это, — она потрясла платьями, — а я не смогу никому их показать.
— Успокойся, — оборвал крик души Иохель. — Во-первых, ты можешь купить заграничные вещи в коммерческом магазине, во-вторых, я мог купить это барахло за границей, когда работал в пароходстве, а в-третьих, ты могла сшить это сама. Бирки обрежешь — и носи на здоровье. И пусть кто-нибудь попробует сказать, что наша самая передовая в мире легкая промышленность не может выпускать такие ткани. Так что успокойся, собери свои богатства и спрячь в шкаф, а Сидор умрет от расстройства, что мы тут устроили гадюшник.
* * *
В Арзамас они прибыли ранним утром в пятницу, тринадцатого. Полина, никогда до этого здесь не бывавшая, с любопытством рассматривала окрестности. Именно она обратила внимание на странное событие на привокзальной площади.
— Послушайте, это он по-немецки кричит? — удивленно спросила она, показывая на стоящую рядом с вокзалом полуторку с открытым капотом, из-под которого торчали ноги в засаленных брюках.
— Ага. Ругается. Красиво, заслушаться можно, — посмотрев на полуторку, меланхолично уточнил Иохель.
Неизвестный не успокаивался и поливал отборными немецкими ругательствами создателей машины, само средство передвижения и неизвестного Васю, который испортил столь хрупкий и нежный механизм. Всё равно идти надо было мимо виртуоза германской словесности, так что Иохель узнавал всё новые и новые подробности половой жизни и пищеварения всех причастных к изготовлению и эксплуатации полуторки.
Поравнявшись с машиной, Иохель решил прервать фонтан красноречия и как можно громче крикнул на своем лучшем прусском варианте немецкого:
— Молчать! Вы что себе позволяете? Представьтесь!
Послышался звон, издаваемый головой, с размаха бьющейся о капот полуторки и на землю спрыгнул, потирая затылок, здоровенный блондин, сошедший прямо с геббельсовского агитационного плаката.
— Рядовой… извините, герр офицер, военнопленный Вагнер.
— Вы что, Вагнер, в пустыне находитесь? Что Вы себе позволяете? Подумать о том, что здесь могут быть женщины и дети, не получилось? — стараясь не засмеяться, распекал его Иохель.
— Виноват, герр офицер, этого не повторится, — рубленые фразы на немецком продолжали лететь над сонной привокзальной площадью в самом центре России.
— Ладно, Вагнер, расслабьтесь, — перейдя на русский, сказал Иохель. — К тому же давно можно было понять, что русская машина плохо понимает немецкий и от Вашей ругани починиться не может. И я в штатском, так что прекращайте называть меня офицером.
К машине подбежал сильно хромающий тощий мужчина с потертым портфелем в руках:
— Не ругайся, Ганс Фердинандыч, дозвонился я до автобазы, сейчас пришлют кого-нибудь, возьмут тебя на буксир, — задыхаясь, заговорил он.