И полных бутылок тоже больше нет. Как и полных отличников. Ты помнишь: на некоторых экзаменах ты начинал как полный отличник, двадцать баллов, и каждый раз, когда ты делал ошибку, ты терял балл. Тебе давали двадцать баллов и шанс потерять их за двадцать раз. Ощущение вот какое: двадцать баллов, когда ты родился — и чуть ли не мгновенно кто-то низводит тебя почти до нуля. Вровень с собой.
Сегодня ты уже забыл, что когда-то обладал чем-то большим, и не надеешься на что-то лучшее.
Но порой, особенно когда ты пьян, ты вспоминаешь, каково быть полным отличником и терять драгоценные баллы. Тогда, вместо того чтобы оставаться на близком к нулю уровне, как обычно, ты камнем бросаешься в отрицательные величины. Много пить — это тяжелая работа. Практика приводит к несовершенству. В тот вечер, сидя у себя в офисе вместе с Дворжаком и Курвуазье, ты, наверное, достиг минус двадцати. Ты понимал чувство потери, как никогда ранее. Казалось, ты отдаляешься все дальше и дальше — но от чего? Ни малейшего понятия. Только одно — чем больше ты пил, тем труднее, тем больнее становилось; и этим расстоянием, казалось, измеряется горе, которое ты испытываешь. Горе — по чему? Опять ни малейшего понятия. Хотя больно. Ужасно больно. И вот…
Пальто. Закрыть дверь офиса, пройти вдоль прозрачных стен от пола до потолка, лифт, стеклянные двери, подъезд, главный выход.
Магазин с патентом на продажу спиртного навынос, на всякий случай. Тот самый случай, чуть не сказал ты продавцу, едва не засмеявшись вслух. Потом по узкому переулку к станции, почти не касаясь земли, зато цепко хватаясь за кирпичную стену.
Платформа. Поезд достаточно пуст, чтобы провозгласить тост за отсутствующих друзей.
Потом дом. Свет в спальне горит. Отомкнуть дверь и — вверх по лестничному пролету, который изгибается из стороны в сторону в горячке летнего вечера. К двери, где, размазываясь, скачут цвета: знакомый экран телевизора со сбитой горизонтальной разверткой.
Потолок начинает медленно раскручиваться, как карусель, прижимая тебя к изголовью кровати, стоит только закрыть глаза.
Ты открываешь их, и комната постепенно замедляет движение. Мэри?
Она уже в постели.
— Ты в порядке, Моррис? — спросила она. Разумеется, у тебя все в порядке. Поцелуй мог бы доказать, что рай и ад находятся в одном и том же месте — об этом ты попытался ей рассказать. Ты поцеловал ее. Потом поговорил о любви в течение десяти минут, обняв ее так энергично, что кровать сбросила тебя на пол.
Стараясь успокоить вращение земли, ты расставил ноги пошире, словно находился в центре вращающегося волчка. Не двигаясь ни вперед, ни назад, поддерживая комнату в ее изначальном равновесии. Когда Мэри села на постели, тебе пришлось сделать шаг назад для компенсации, при этом протянув руки в ее сторону, чтобы она не беспокоилась.
— Всеххрршо, Мэри, — сказал ты ей. — Нет проблем.
Еще никогда тебе не приходилось так ощущать природу равновесия и равновесие природы — это ты произнес вслух, — что удерживает все вместе. Неосторожный жест или высказывание могут уничтожить целое здание или по крайней мере вызвать трещины от края до края. Никогда у тебя еще не было такой уверенности в своей способности удерживать все вместе: как будто ты протянул руку и касался всего мира одновременно.
Ты стоял совершенно неподвижно; вдалеке раздался гудок поезда.
— Даже это, — сказал ты ей, — даже это является частью того, что я чувствую по отношению к тебе.
— Моррис?..
Но ты хотел объяснить, как все начинают жизнь с двадцатью баллами, и теперь, когда ты достиг минус двадцати, только знак «минус» не дает тебе стать полным отличником. Если удастся стереть знак «минус», сказал ты ей, у тебя снова будет двадцать баллов. Все так просто, так просто…
— Ложись в постель, — уговаривала она тебя. Она опять была понимающим человеком.
Вдруг неожиданно к тебе вернулось чувство потери, вернулось то ужасное ощущение горя. Мэри отбросила край одеяла.
— Прошу тебя, Моррис, ложись.
Наконец ты разделся и забрался в кровать рядом с ней. Несколько мгновений ты лежал совершенно неподвижно. Возможно, она ожидала, что ты обнимешь ее, и ты так и сделал. Но она даже не шевельнулась.
— Выключить свет? — спросила она. Еще больше понимания.
Ты не ответил. Вместо этого ты спустил бретельку ее ночной рубашки и начал легко поглаживать ее кончиками пальцев; вперед и назад, одновременно прижимаясь к ней.
— Ты такая приятная. — Ты поцеловал ее в щеку. Ее волосы слегка щекотали тебе лицо, и когда ты отвернулся, комната медленно повернулась вместе с тобой.