Одуванчики
Вот одуванчик, стеклодув Алтая,
задумавший шары на этот год,
с весенним солнцем о любви болтает
и льёт лучи на влажный огород.
К чему ведёт суровая учёба
у солнца, у поляны, у ручья
с тобой и мы узнаем, глаз укропа
направив на устои бытия.
Пусть этот сон стеклянный зеленеет
и создаёт прозрачные миры.
Полны движений, сотканных из лени,
к июню поседевшие шары.
Ответственная выпала задача
парашютистам общества «Заря»:
сутулых гор кафтан переиначить,
поставить облака на якоря.
И скинут одеяло трав, и лягут
алтайскою царевной, и во сне
болтают о запасах твёрдой влаги,
необходимой будущей весне.
Яблочные сны
Сентябрь – казак, Степашка Разин –
с утра победный сеет гам.
И – казни, казни, казни, казни
созревших яблок по садам!
Везут стеклянную посуду
и сахар, жизни эликсир,
и медный чан, и ложек груду…
Варенье – всякому кумир!
И на перронах станций дачных,
где остро пахнет шпал мазут,
звучит Огинский… Не иначе
в Москву Царь-яблоко везут!
И мы с тобою на Алтае,
зарывшись в сено на дворе,
живую повесть наболтаем
о жёлтой яблочной поре.
Из сундука достанем сбрую,
в свистульку дунем из сосны,
и – дай нам Бог! – перезимуем,
вкушая яблочные сны.
Горные соловьи
Послушать голоса ручьёв
вдруг захотел я –
весёлых горных соловьёв
с прозрачным телом.
Тут нужен посох и сума
и запах мяты,
и чтоб в извилинах ума
уснули даты.
Ручьи живут среди камней,
в кедровых рощах,
где шёпот утренних теней
услышать проще.
Понять нельзя, быть может, всё
из этих строчек,
тут нужен труженик Басё
как переводчик.
Вот соловей в руках моих
поёт и бьётся
о том, что каждый Божий миг
в долгу у солнца.
И жизнь в коленцах и венцах
вовсю клокочет,
и нет начала и конца
у дней и строчек.
Из жизни Киевской Руси
Тело длинное, вазелиновое,
словно след корабля на Волге.
На пяти телегах везли его
удалые стрельцы с Востока.
Алебардами звёзды множили,
речью зычной ворон пугали.
Тело длинное, под рогожею,
чьё оно – и сами не знали!
Говорили: «Свеча лучистая,
сундучок, наполненный утварью.
В мире тайна должна быть чистая,
украинским ветром продутая!»
То ли осень сорила золотом,
то ли снег летел над пожитками.
Тело было копьём приколото
и пришито к телеге нитками.
Тело было, как изваяние
из свинца, покрытого окисью,
и висело над ним собрание
мух, читавших страницы повести.
По расчёту ли, недоумию
тело видели как спасение,
и везли его в Киев мумией
в праздник Троицы, в воскресение.
В марте
Марта льды кружатся у забора:
зацепились вновь за облака!
Их скупает оптом за оболы
горная строптивая река.
Просыхают пятнами на ткани
тени, и не высохнут никак.
Забросать стремятся облаками
воды каждый встречный буерак.
Полдень, а ещё не брали взятки
птицы с первых бабочек и мух,
и болеет в снах своих ветрянкой
под землёй скучающий лопух.
Многообещающей телегой
март въезжает в душу мужика,
и почти словами человека
говорить пытается река:
«Хариусом с горных перекатов
я пришла, мой пасынок, к тебе,
чтоб стократ весеннее стаккато
прозвучало в строчке и в судьбе».
Тропинка
В краю, где лиственница, в краю, где ельники,
деньки воскресные, как понедельники.
Ущелья горные и речки шумные
с утра исхожены зверями умными.
Там к Беловодью, теряясь в травушках,
бежит тропинка из чистых камушков
и на вершине, снегами радуя,
уводит в небо