и в новой картине взлететь
мечтает художник Матисс.
Лимонное море песка
сжигает резину у кед.
Направо – варяжья тоска,
налево – терновник из бед.
Но верю, не спит Агроном,
в ком новая правда живёт,
и лама священное «ОМ»
в пустыне страданья поёт.
Однажды стальная змея
горячий песок просверлит,
и падая с неба, струя
коснётся окалины плит.
Зелёный войдёт в голубой,
и золото в нашей крови
шепнёт: «И в пустыне нагой
вы были в объятьях любви».
Застольная песня
Б.К.
Опять на восток, за последний кордон поселений,
туда, где Монголия, матовый свет и луна,
туда, где любовь и молитва — прекрасные сени,
и в небе полоска от яркой кометы видна.
Возьми меня, полдень, в свои золотые ладони
и тёплому небу, как в прежние дни, покажи!
Я в этих степях с караванщиком встречным долдонил
и спал с поселянкою в мягко постеленной ржи.
И стрелы летели, и бег становился судьбою,
когда по указу метали, и ты уходил от погонь,
а после, а после, к живому припав водопою,
ты пил из лоханки луны благодатный огонь.
В Монголии мягко живётся и радостно спится,
и тень моя бродит средь спёкшейся к лету травы,
и шёлком китайским, и русским струящимся ситцем
опять перевязано горло у грешной молвы.
И снова Баир, испытующим глазом нацелясь
на вечность, на дружбу, выводит меня на простор,
где каждому соль вручена и подарена цельность,
и лучшая песня струится с языческих гор.
О-го-го
«О-го-го» летит с горы на гору
лентою прозрачной, голубой.
Озорному радуется гону
воздух над ближайшею горой.
Эти горловые песнопенья
школяру узнать давно пора:
вылечит дурное настроенье
из-за двойки детская игра!
Иней, словно шкурка у зайчонка,
украшает ясные деньки.
«О-го-го» летит от ёлки к ёлке
и ныряет в прорубь у реки.
Щукою ныряет полосатой,
испугав ленивых карасей…
Острый зуб, направленный на брата,
заблестел в узоре пузырей!
На портфеле жёлтый Буратино
смотрит на Мальвину и Пьеро.
Тянутся печальные картины,
если им не крикнуть «О-го-го».
Дома у печи, сощурив глазки
и поправив съехавший чулок,
слушает школяр живые сказки –
жизнью нарисованный урок.
Парень в линялой гимнастёрке
Даль дыханием сладким продута
четырёх азиатских ветров,
и встаёт одинокое утро
у казацких потухших костров.
Как подстреленный заяц, несётся
пук травы у палаток и служб.
Надо ехать. В тени у колодца
заблестел уползающий уж.
Прячет уши в колёса телеги
одинокий тушканчик, в себе
ощущая стремительность бега
и покорность хозяйке-судьбе.
Неужели тот парень в линялой
гимнастёрке со старым ружьём,
это я в своей жизни бывалой,
что ушла за речной окоём?
Над горами алтайскими вяжет
лунный сумрак корзину тому,
кто уже никому не расскажет,
как отряд воевал Бухтарму.
Парень, парень, зачем на рассвете
небывалого нового дня
твоя почта в помятом конверте
догоняет и мучит меня?
Что я сделал тебе в ту эпоху,
что не сделал тебе, расскажи,
если ты укоряющим вздохом
атакуешь просторы души?
Гаснут в небе живые картины,
и оранжевый свет от луны,
чтоб душа ни о чём не грустила,
метит спящие валуны.
И идут на разведку любовью
из далёкой Гражданской войны,
окружая моё изголовье,
спецотряды – опора страны.
Там, где Ноев стучит молоток...
На Крещение щёлкают вербы
шоколадно-лиловой корой.
Из пружинистых веточек-вер бы
выбрать ту, что зовут золотой.
Что нальётся к приходу теплыни
изумрудно-пречистым огнём.
«Вот и я!» – посошком благостыни
постучится под утро в мой дом.
Но как отрок, не знающий жизни,