Но иду, и кузнечик-игруля
приглашает послушать концерт,
и блестит комариною пулей
капля крови на длинном конце.
Сколько шума летает по свету!
Рыку зверя и лязгу зубов
ни к чему поклоняться поэту,
но принять эту ночь он готов.
Мухомор областного значенья
предлагает лесного вина,
и всплывает лебяжьим свеченьем
над алтайским угодьем луна.
Жить и жить бы в сиянии этом,
волчью ягоду барышней звать…
Здравствуй, Тень – провозвестница Света,
здравствуй, Свет – и отец наш, и мать!
Стрижи
О крыльев серебристые ножи!
На тонкие ломти разрезан воздух.
И стынет чай, и неба этажи
наполнил дым, мечтающий о звёздах.
Откуда он? Попробуй, расскажи
о вещих снах, о лыке и мочале!
Зимой – о белых выстрелах лыжни
в живое сердце северной печали.
Крик петуха несётся со двора,
гусиные перебивая оры.
Стрижиная густая детвора
Гагарину сродни в полёте скором.
Наивен ив серебряный указ,
что лучше наблюдать из окон дома,
как в лютое ненастье дикобраз
летит по небу – рыжая солома.
Тут жизнь, и домовитые стрижи
перину перетряхивают лета.
Попробуй, их указом отреши
от ликованья, молодости, ветра!
Из алтайского дневника
Жён-мироносиц на небе вечернем считая,
жить бы да жить в этих горных безлюдных местах!
Днём любоваться крышами пагод Китая,
ночью Монголию видеть в раскованных снах.
Туго завёрнута этой страны оболочка
в русский характер, и ниткой прошита канва.
Чтит новгородскую вольницу каждая кочка,
ввысь поднимаясь, как врыта в песок голова.
Только на ранней заре частокол-копьеносец
в бой соберётся, крикливых ворон не сочтёшь!
В сон, как в залив, заплывает крутой миноносец –
русская хата, собравшая всю молодёжь.
Песни, гулянка, в соседок-подруг новоселье –
трёх этих грешников всякое знает село!
Пьётся легко, и по кругу расходится зелье –
в каждой кровинке, как царский солдат, залегло.
Кожа песчаной пустыни натянута туго
на окоём горизонта, и жизнью полна.
Сойка, тушканчику мать, скорпиону – подруга,
волк и лисица, и чашкой молочной – луна.
В юртах под вечер звучит «Николай и Василий»,
лошадь уставшая, телетарелка и кот.
И разговоры о том, что поближе к России
нужно держаться, да Чёрный Бурхан не даёт.
Дай ей, что слышит Дунай, проповедует Нил…
Словно оса Мандельштама сюда прилетела,
радуя зренье своим полосатым трико!
Азия ждёт, натирая калмыцкое тело
ветром сухим и кобыльим степным молоком.
Почву песчаную вряд ли полюбит берёзка –
ей азиатскою степью дышать не с руки!
Из-под Рязани подует Есениным – тёзкой
белой ромашки и плавных изгибов Оки.
Можно ли воду достать из сухого колодца,
знает любой, оседлавший Пегаса, пиит.
Степь улыбнётся и влаги московской напьётся,
если с утра Маяковский про дождь сочинит.
Под благодатной защитой славянской молитвы
Азия вздрогнет, услышав живительный гром.
Это Цветаева ходит по лезвию бритвы,
мир освещая китайским ручным фонарём.
Азия – звук, обладатель живых откровений.
Дай ей, что слышит Дунай, проповедует Нил!
Азия просит, и каждый незыблемый гений
жёлтой пустыней когда-то в стихах проходил.
Зимние травы
Я деньги вложил в ледяную траву:
расти-ка зимой на Алтае,
чтоб ели коровы тебя наяву
и в сон золотой затолкали
поглубже – до самых далёких морей,
до юношей, небом богатых,
до Грея, который боится угрей
и любит и шёлк, и дукаты;
до вас, хоть Ассоль не сидит на плече
у вас ангелочком-кумиром,
купаясь в потоке серьёзных речей
о странностях этого мира.
Едет Ойрот на коне
Краски ночного Алтая
пьёт изумрудный песок.
Месяц на горке латает
смятый Медведицей рог.
Чуйскому тракту снится –
едет Ойрот на коне,