Ещё подрастая, живопись смелеет и виснет на выставке «Уличная волна» — она уже не граффити, но ещё не фонд Русского музея. (Она ищет себя.)
Старая живопись уже почти никуда не выходит.
Как написала Марина Яковлевна Бородицкая:
«А я и рада бы выйти, я собралась бы за пару минут,
Но меня уж ни с кем не путают и никуда не зовут».
Вот и мы со временем будем отражаться в тайном зеркале второго этажа всё реже и реже.
Но это позже. А сейчас я выходила выбросить мусор, на куче сломанных стульев заметила голубя: тёмно-фиолетовый, вытаращил на меня свой круглый внимательный глаз.
Я подумала: «Бедный голубь, сидит на мусоре, скучает, творчески не реализуется…» Голубь подумал: «Бедная Оля, весь день за компьютером».
А по факту, мы оба не правы, потому что оба счастливы.
СЕЛФИ ПРИНЯТИЯ
Я пишу этот текст под самую известную серенаду Шуберта — так проще рассказывать о сложных вещах, кажется, что это всего лишь спектакль, с которого можно выйти.
Я чувствую старость. Она не подходит, не нападает вдруг, скорее пока мерещится некоторым моим близким издалека, показывается и показывает, что ждёт их в будущем, когда она, наконец, придет.
Показывается не только близким, многим вокруг меня.
Автор, за которым я слежу в интернете, стал рассыпаться. Ошибается в колонках: теряет предлоги (то «в», то «с»), опечатывается в падежах, а недавно оговорился в своей передаче.
— Они такие вещи читали, — пустил интонацию вниз.
— Они такие вещи уже читали, — тут же поправился, поднял интонацию и понёс до конца длинного предложения.
Он оговорился и продолжил, надеясь, что его ошибку подрежет в итоговой версии звукооператор, но никто ничего не вырезал. Так и осталась эта оговорка посреди текста, цела и невредима.
Привет, говорит старость, слышишь меня?
Папа мой, которому в этом году будет шестьдесят пять, начал осваивать селфи. Он неработающий пенсионер, и прогулки для него — большая отдушина. Иногда у него болят ноги, и он подолгу не может никуда выйти. Пружинка внутри него за эти недели скручивается, сжимается, а потом выстреливает, и он летит чуть оправившийся на несколько часов в леса за нашим домом или уезжает на городскую набережную. Возвращается с забитой памятью телефона, что неудивительно — у него старый аппарат, рассчитанный только на двадцать шесть кадров.
Я помогаю ему перебросить снятые кадры в специальную папку на его ноутбуке. Сначала просматриваю мельком сама, а потом он показывает их мне, медленно листая и сопровождая эмоциональным рассказом.
В последние месяцы всё чаще и чаще среди фото появляются селфи, среди птичьих гнёзд, заячьих следов-ямочек на сером снегу, на фоне осенней шуги перед ледоставом на берегу Иртыша — он сам, сначала в осенней шапочке, затем в зимней шапке, с красными щеками и носом, смотрящий в камеру то строго, то словно случайным рассеянным взглядом.
Позируй, говорю я ему, советую: тяни вперед подбородок, фокусируй взгляд!
Но снова партия неловких фото: «папа и скрученная прибрежная ива», «папа и ель»…
Он у меня строитель-отделочник, но внутри у него, я никогда не сомневалась, живёт талантливый художник, который всегда меня восхищал. Меня поражало его умение из ничего сделать удивительную вещь.
Например, в младшем классе мне задали на дом сделать прототип циферблата со стрелками (видимо, мы изучали определение времени). Вечер, папа приходит поздно, уставший, я как раз ложусь спать, когда он раскладывает на столе перед собой ножницы, клей, пару кусков разных обоев и какие-то железки… А что же я вижу утром? Замечательные часы, не с простым круглым циферблатом, а с каким-то резным и замудрённым, с ажурными стрелками, которые легко вертятся на оси. И словно они сделаны не из простой бумаги, а из какого-то камня, сняты с какой-нибудь старой башни. Чудо! В классе эти часы долго ходили по рукам, порождая восхищённые возгласы.
Или вот ещё… Когда наш класс ставил ковбойский танец, мне потребовалась шляпа. Купить её или найти по соседям было сложнее, чем сделать. И снова бумага и цветная клейкая плёнка тогда на утро стали замечательной ковбойской шляпой с выгнутыми полями, сидящей на моей вихрастой головке идеально. И снова это было для меня чудом — это перерождение материала.
Мне тогда было неясно, как одно преобразить в другое, я тогда не могла даже понять, с чего начинается такая метаморфоза. Это сейчас, закончив худграф и намучавшись с бумагопластикой, я понимаю, насколько сложной и кропотливой была эта ночная работа.