вспомнил, кутилка!
Юдифь была младшая, незамужняя дочь. Она отца терпеть не могла, а мать свою ела
поедом.
- Так? А Сюзанна? - спросил пастор.
Анна только рукой махнула.
- Но она, кажется, вообще недолюбливала отца, вскользь вспомнил пастор. - Я помню, когда вы еще покупали дом... там что-то такое было...
- Ну, тогда-то она, положим, долюбливала! - с горечью воскликнула старуха. - И все
"они его тогда любили! Ну как же! Бывало, покоя не дают: "А когда папа приедет?", "А
когда папа приедет, подарки нам привезет?" Вот как было тогда! А как стали-то
повзрослее...
- Да, - сказал пастор задумчиво, - дочери повзрослели и отошли от отца. Когда наши
дети вырастают, они начинают судить нас. Да, так и бывает в жизни!
- Ну, да что там говорить, он всегда о нас заботился, - грубовато отмахнулась старуха
от благочестивых слов пастора. - Мы только благодаря ему всегда имели верный кусок
хлеба. Это-то почему они забывают?!
Пастор невольно улыбнулся. Анна была состоятельной женщиной - с домами, землей,
просто деньгами, - но все это она называла по-крестьянски: "кусок хлеба".
- Все это так, но ведь не одним куском хлеба живет человек, - вот о чем, верно,
думают ваши дочери! - мягко напомнил пастор.
- А я говорю, когда Сюзанна была малюткой, она ничего такого не воображала, -
упрямо сказала старуха и даже как будто бы кулаком пристукнула, - и он тоже любил ее и
хотел увезти в Лондон, да я не дала. Я тогда сказала: "Нет, это все-таки не мальчик. Вот
если бы был жив наш малютка Гамлет, тогда другое дело". Но он умер, наш первенец...
Она и о смерти сына говорила тяжело, спокойно и бесчувственно, и пастору даже
стало жаль ее. Он и сам не так давно узнал, что такое недостойная любовь и как трудно от
нее избавиться.
- Конечно, любовь к родителям - это одна из основных христианских добродетелей, -
сказал он докторально, уже голосом проповедника. - И этого никогда не следует забывать
ни вам, ни дочерям. Когда отец после многолетней отлучки возвращается под семейный
кров, это хорошо. Какой бы ни был отец. Но, ведь, с другой стороны...
- А я что говорю? Я это же и говорю! - радостно воскликнула Анна, не дав пастору
сказать об этой другой стороне. - Я тоже говорю: "Детки, он ваш отец! Плох ли, хорош ли
он был ко мне - это дело наше супружеское, вам в нем не разобраться, но к вам он всегда
был хорош. О вас-то он всегда заботился". Вот дом этот купил. Зачем он ему, спрашивается? Он живет в Лондоне, а мы бы и в старом прожили, - много ли нам,
старикам, места-то надо? Я и то говорила: "Ну его! Что ты покупаешь такой большой?
Что, у тебя денег лишних много?" - "Нет, говорит, как же, надо купить, дочери большие, скоро замуж повыйдут, дети пойдут - нужен будет простор". Большие! - Она скорбно
улыбнулась. - Сюзанне тогда было четырнадцать, а сейчас она говорит... старуха понизила
голос, и было видно, как ей трудно все это рассказывать постороннему человеку, хотя он и
пастор, - говорит: "Он не для нас это купил, а для себя, чтоб вольнее было кутить". Вот
ведь как она мне отрезала, а разве это дочернее дело, говорить об отце такие слова? Я вас
спрашиваю - ее ли это дело? Отец ее породил, так ей ли судить его? Какой бы он там ни
был!
Пастор покачал головой и мудро улыбнулся.
- Вот именно, какой бы он ни был... ox-ox! - Он помолчал и заговорил строго, уже без
улыбки: - Как будто бы дать ответ на ваш вопрос церкви очень нетрудно: "Чти отца своего
и мать свою, и долголетен будешь ты на земле". Так сказано в писании вот и все. Заметьте: там не говорится ни какого отца, ни какую мать, просто чти всякого - так нас учит
Спаситель. Но... - пастор тонко улыбнулся, будем рассуждать и дальше. Мы состоим не
только из земной плоти, но и из духа, дарованного Господом. "Отче наш, иже еси на
небеси", - молимся мы. Так что же будет, если отец земной станет отвращать ребенка от
его отца небесного? Что, если он, давший ему только горсть праха, земную персть, возомнит себя единым творцом дитяти и начнет губить его бессмертную душу? Разве не
вправе тогда Господь заступиться за достояние свое? Вы поняли меня, миссис Анна?
Теперь старуха сидела неподвижно, сложив на коленях большие темные руки, и
слушала.
Пастор посмотрел на нее и вздохнул.
- Вам тяжело слушать, а мне тяжело говорить. Но говорить все-таки надо, миссис
Анна. Когда вы меня позвали из моего сада, я подвязывал свою сломанную яблоньку и
думал о вас и так и этак, но когда вошел и увидел вашу печаль, то, кажется. Бог осенил
меня пониманием, - он улыбнулся просто и благостно, - ибо когда мы вопрошаем своего
Создателя с верой и благоговением, он всегда отвечает нам просто и ясно. Итак, ваш
супруг возвращается к вам в семью - отлично! Пусть двери вашего дома будут широко
открыты перед ним. Пусть отца, мужа и тестя встретят только одни светлые лица. Пусть
его никто не расспрашивает, а тем более не попрекает прошлым. Пусть будут огни, песни
и музыка. Но... тут пастор поднял руку, и его голос набрал высоту, - но пусть и Господь не
будет обойден в этом пире. Ибо кто же знает, с чем возвращается ваш муж? До сих пор в
вашем доме слышались только простые слова о дне и злобе его и звучали молитвы. Он же
привык к божбе, джиге и уличным песнопениям. Так что же захочет услышать он от вас
сейчас? Не потребует ли он от своих дочерей сделать выбор между отцом земным и отцом
небесным - между телом и душой?
Анна по-прежнему молчала, и пастор ответил за нее сам:
- Вот вы не знаете это, и правильно - он же ничего не пожелал вам объяснить. Он
просто написал: "Театр сгорел, жди, я еду". А сердца наши неустанно спрашивают - зачем?
Зачем? Зачем ты пожелал вернуться? - Пастор выдержал приличную паузу и продолжал: -
Царь-псалмопевец писал: "Блажен муже, иже не ходит на совет нечестивых и не сидит в
собрании развратителей". А ваш муж не таков - он ходил, и сидел, и даже, простите меня, возлежал в собрании развратителей. Ну что там говорить! Мы же знаем кое-что про его
молодые годы!
Матушка Анна теперь уж не глядела на пастора и ничего не ждала, а сидела, опустив
голову, и покорно слушала. Она знала: все, что говорит достопочтенный Кросс, правильно, и она сама повторяла себе это не раз. Ведь вот опять, защищая своего нечестивого мужа, она не удержалась и похвасталась своим добром. А ведь это все - дома, земля, закладные -
нажито неправедным путем: плясками, песнями и беснованием, и за все это когда-нибудь
Господь Бог спросит ответа. Не с них, так с детей. Она знала это и теперь ждала только
последнего пасторского слова. А достопочтенный Кросс вынул карманный молитвенник, открыл его на середине и, заложив пальцем, продолжал:
- "К Господу воззвал я в скорби моей и он услышал меня", - ибо Господь всегда
слышит грешника, - объяснил он от себя, - но что же толкнуло грешника к Богу? А вот.
"Нет мира в костях моих, говорит грешник, - смердят и гноятся раны мои от безумия
моего. Я согбен, поник, ибо чресла мои (пастор мельком, но значительно взглянул на
Анну) полны воспалениями и нет целого во плоти моей". Так вот что, оказывается, привело грешника к Господу. - Пастор закрыл молитвенник, так ни разу и не заглянув в
него, и положил на стол.
Анна помолчала, а потом тихо спросила:
- Поэтому, вы думаете, он и приезжает к нам?
Пастор покачал головой:
- Нет, я этого не думаю. Потому уже не думаю, что ровно ничего не знаю. - Но он был
доволен, что произвел на старуху нужное впечатление, - так это или не так, но этого
разговора она не забудет. - Ну вот, может быть, ваш зять чего-нибудь знает. Он же доктор.