- Ах, это письмо! - Шекспир так рассердился, что даже выругался про себя. - Дорогой
мистер Джемс, - сказал он бешено и тихо, - этому письму уже семь лет, - это раз. Второе: надо же знать, что это за письмо и что в нем было, а этого никто не знает, но все кричат:
"Письмо короля, письмо короля!" И третье, самое главное: правда, король послал мне
письмо, но сверх этого его величество не даст мне ни шиллинга. Меня содержат такие же
простые люди, как вот вы, или старый Питер, или я сам. Это они бросают в медную
кружку свои пенсы, - значит, они хозяева и в них все дело. И я всю жизнь жил с ними в
ладу, потому что знал, что им от меня нужно. А сейчас вот не знаю, - значит, стал стар и
непонятлив. Да и вообще, скажите, может, наконец, человеку все надоесть?
- Конечно, если этому человеку шестьдесят пять лет... - сказал хозяин неохотно.
- Ну а если человеку сорок восемь, но двадцать пять лет он провертелся на сцене, тогда что? - спросил Шекспир сердито. - Ведь если мне сорок восемь, то Вену только
тридцать девять, а Бербеджу тридцать шесть.
- Все это не то! - досадливо сморщился хозяин, - Бербедж - актер, Бен - солдат. И вы
теперь только пишете, а не играете!
- Я пишу! Марло кончил писать в двадцать девять, а Грин в тридцать, - сказал
Шекспир, - а мне сорок восемь, и этого все мало! Эх, мистер Джемс, давайте тогда лучше
уж пить!
Волк быстро отодвинул бутылку.
- Хватит! Я не хочу с вами возиться всю ночь. Нет, вы говорите не то. Ваш
возлюбленный Марло и Грин были пьяницы и пропащие души. Поэтому одного зарезали, а другой сгорел от вина. А вы хозяин, джентльмен и благоразумный человек.
- Вот поэтому я и нагружаю свой фургон, что я благоразумный человек, - сказал
Шекспир, отдуваясь. - Именно поэтому. Вы же знаете, что такое "нагрузить фургон"?
Волк кивнул головой.
"Нагружал свой фургон" Шекспир уже дважды.
Первый раз - когда во время чумы парламент на три года закрыл все театры и актерам
пришлось ехать за границу, и второй раз, лет двенадцать тому назад, - когда в Лондоне
появились детские труппы. Успех их был потрясающий, и актеры не понимали, в чем
секрет. Все в этих театрах, все было как в настоящих, только хуже. По сцене двигались, неумеренно махая руками и завывая, карликовые короли, замаскированные крошечные
пираты, наемные убийцы, малюсенькие принцессы, рыцари, монахи, арабы и любовники.
Все, что полагалось по пьесе, дети проделывали до конца добросовестно, - они изрыгали
чертовщину, говорили непристойности, резались в карты, блудодействовали, убивали и
даже вырывали из груди сердце убитого, но ручка у убийцы была тонкая, детская, с
пальчиками, перетянутыми ниточкой, а из-под злодейски рыжих лохматых париков
светились чистые, то по-детски сконфуженные, то детски восторженные глаза; у блудниц
же были голубые жилки на височках, тоненькая, наивная шейка, и у всех без исключения -
звонкие, чистые голоса. Репертуар для детских трупп подбирался самый что ни на есть
свирепый - убийства, отцеубийства, кровосмешение, вызывание духов, но детские голоса
побеждали все - и кровь, и грязь, и блуд, зритель уходил из театра довольный и
очищенный от всей скверны. И тогда большие мрачные театры взрослых опустели.
Актеры закрыли их ворота на замок, забрали костюмы да и поехали искать счастья по
графствам. "Дети оттеснили всех, даже Геркулеса со своей ношей", - писал Шекспир о
"Глобусе". Вот именно тогда они и встретились, молодой Волк и молодой Шекспир.
- Ну что ж, - сказал Волк, подумав, - пусть будет так. Вы правы, "отцветают первыми
те цветы, которые зацветают первыми". Вы достаточно поработали - у вас два дома...
Шекспир сердито засмеялся.
- Вот в этом-то и все дело! Дома-то и тянут меня на дно. Юдифь говорит: "Ну, когда у
тебя не было за душой ни гроша и мы жили на матушкино приданое..." Вы слышите, "на
матушкино приданое"! Это все тетки Хатвей им вбивают в голову. Так вот, им понятно, зачем тогда я сунулся в клоуны. Ну что удерживает меня теперь, когда у меня есть деньги?
Ведь мы для них все клоуны - что я, что Бербедж, что король джиги Кемп, - разницы-то
нет! Они всех бы нас засунули под один колпак. - Он протянул Волку стакан и сердито
приказал: - Налейте! Вы еще будете, Джемс, дурить!
Волк налил, и они выпили еще по стакану.
- В прошлом году было такое, - продолжал Шекспир, - приходит к моей супруге некое
очень уважаемое лицо. Ольдермен или пастор, уж не знаю, для меня же все тайна. Так вот, приходит это очень уважаемое лицо и говорит моей старухе: "Вы мать почтенного и
богобоязненного семейства, ваши дочери - лучшее украшение нашей апостольской церкви, а ваш супруг за пенни представляет дьявола возле кабачка рыжего Джона". Вот видите, какое дело! И моя старуха плачет и говорит соседям: "Я знаю, что господня десница на
мне и на моих детях".
- Вы ей и ее детям заработали дворянство, возмутился Волк, - про это-то она, по
крайней мере, помнит?
- И теперь насчет дворянства, - продолжал Шекспир. - Моя старуха, конечно, ему это
сейчас же и выпалила, - так знаете, что он ей ответил?" - Милорды своим шутам и не то
дают, но Бог в судный день отворотится от такого дворянина". Эти старые надутые дурни, оказывается, знают, кого Бог спасет, кого осудит! - Он швырнул в сердцах по столу стакан
и продолжал: - На достопочтенного сэра можно было бы, конечно, и плюнуть, как он этого
и заслуживает, но тут другое: Юдифь-то все не замужем. Когда Сюзанна выходила за
доктора Холла, у Юдифи целую неделю обмирало сердце, болела голова, и она ходила с
опухшими глазами. Я в то время этому не придал значения: ладно, мол, еще время-то
будет, успеет выскочить. Но вот прошло пять лет, а она все в девках. И говорит: "Это все
твой чертов театр, чтоб он сгорел!" Ну вот, он наконец сгорел, и я приехал, чтоб ее выдать
замуж.
Волк сидел молчаливый и хмурый. Он хорошо знал Юдифь. Это была рослая,
белобрысая, перезрелая девка, такая тяжелая и злая, что когда она шла, то на столе и
полках дребезжала посуда. Она, конечно, и не такое еще могла выпалить.
- "Чтоб он сгорел"! - угрюмо повторил Волк. - И ведь не знает ни одной вашей
строчки.
- Одну 'знает, - ответил угрюмо Шекспир. - В прошлом году, как я только приехал, она
мне ее и преподнесла. Вот: "Я должна танцевать босиком на свадьбе моей сестры и из-за
вашей глупости водить обезьян в ад".
Волк покачал головой, - видно, кто-то из стратфордцев подобрал этой ведьме
подходящую цитату: "Водить обезьян в ад" - это и значило сидеть в девках.
- Это, наверное, ее доктор подучивает, - сказал он.
- Возможно, - сейчас же равнодушно согласился Шекспир. - Возможно и доктор, я его
плохо знаю. Так вот, для того чтобы она не "водила обезьян в ад", я и возвращаюсь. Раз уж
нажил два дома и народил дочек, ничего не поделаешь, тогда возвращайся и уж сиди
смирно на месте. Оказывается, что за все нажитое приходится отвечать перед людьми и
Господом.
- Да, перед людьми и Господом, - задумчиво согласился хозяин, упорно думая о своем,
- и такова, наверно, природа вещей. Как говорит один ваш герой: "Простите нам наши
добродетели, ибо в наши жирные времена добродетели приходится просить прощения у
порока".
Глава 3
На другой день он сидел и брился, как вдруг вошла давешняя девка и спросила, готов
ли он и может ли к нему прийти госпожа.
Он вскочил, как был, весь в мыле и с бритвой в руке.
- Скажи ей, что сейчас я сам...
Но девка, не торопясь, подошла к постели и стала ее убирать.
- Госпожа придет сюда. Хозяин уехал ночью за сеном, - голос девки был очень