темновато. Пучок свечей в бронзовых, узорных канделябрах с итальянскими хитрыми
грифонами освещал только стол, русые волосы графа и желтую кипу бумаг. Граф был одет
очень просто - в черный костюм с широким поясом. На столе поверх кипы стояла высокая
чаша, сделанная из продолговатого страусового яйца и по ней тоже вились строченой
серебряной чернью пальмовые листья, виноградные гроздья и какие-то плоды.
"Как череп среди бумаг", - медленно подумал Шекспир о чаше. Он уже успокоился.
Было в этой обстановке, в набросанных бумагах, склоненной голове спокойно пишущего и
обреченного человека, в его скромной, черной, совсем простой одежде что-то такое, что
наводило на мысль не о восстании и гибели, а о другом - спокойном, глубоком и очень
удаленном от всего, что происходит на дворе и в фехтовальной зале.
Так, при взгляде на бумаги ему почему-то вдруг вспомнились и его бумаги, и его
незаконченная трагедия, та самая, что вторую неделю валяется на столе и никак к ней не
может он подступиться. Первую сцену он написал сразу, а потом заело, и теперь не
пишется. То была свирепая история о датском принце и о том, как он зарезал
подосланного к нему шпиона; кровь спустил, а тело сварил и выбросил свиньям. Принц
притворялся безумным для того, чтобы можно было безнаказанно убивать своих врагов, а
может быть, верно был сумасшедшим, ибо он обладал даром пророчества. Разобраться
было трудно, и он не знал, что надо было делать с таким героем. Непонятно, как старый, опытный хронограф мог им восхищаться. А пьеса должна была быть доходной, ибо в ней
были и духи, и дуэли, и отравления, и убийство преступного отчима, и поджог замка, и
даже такая диковинка, как театр в театре. Сейчас он думал, что пылкому и веселому
Ричарду Бербеджу очень трудно придется в этой роли отцеубийцы и поджигателя. Но что
делать? Именно такие пьесы и любит публика. Надо, надо найти ключ к герою - понять, кто же он есть на самом деле, объяснить его поступки.
Он смотрел на Эссекса.
Эссекс вдруг бросил перо и встал.
- Ну, все, - сказал он с коротким вздохом. - Готово! - Он слегка махнул рукой. - А как
ваша новая датская хроника, сэр? - Он особенно выделил слово "сэр", ведь именно ему
был обязан Шекспир своим дворянством.,
- Пишу, - ответил Шекспир, присматриваясь к бледному лицу графа, с которого
глядели на него быстрые, беспомощные глаза. - Все пишу и пишу.
- Ах, значит, не удается? - весело спросил Эссекс. - Ну, ничего, ничего. Вы молодец! Я
всегда любил смотреть ваши трагедии. А эта хроника - ведь она о цареубийстве, кажется?
А? Года два тому назад шла в вашем театре трагедия об том же Гамлете. Так ведь и вы
пишете об этом? Так, что ли?
- Так, - сказал Шекспир.
- "Гамлет, отомсти!" - вдруг вспомнил Эссекс и засмеялся. - Вот все, что я запомнил. -
Он подумал. - Два года, говорю? Нет, много раньше. И шла она не у вас, а у Генсло. Там, помню, выходил на сцену здоровенный верзила в белых простынях и эдак жалобно
скулил: "Отомсти!" Словно устриц продавал. Дети плакали, а было смешно.
Драпировка у двери заколебалась, и вошел Ретленд.
Эссекс повернулся к нему.
- Вот мистер Виллиам зовет нас к себе в "Глобус", - сказал он весело. - Обещает скоро
кончить свою трагедию. Пойдем, а?
Ретленд сухо пожал плечами.
- Нет, пойдем, обязательно пойдем, - засмеялся Эссекс. - Правда? - Он подошел к
Ретленду и положил ему руку на плечо. - Ну, так как же наши дела?
- Мы ждем, когда вы кончите писать, - сдержанно ответил Ретленд.
- Ничего, ничего, - ответил Эссекс, не желая понимать его тон. - Только вы не вешайте
голову. Мы еще поживем, еще посмотрим хронику нашего друга! Мы еще многое
посмотрим!"Гамлет, отомсти!" вдруг прокричал он голосом тонким и протяжным, и губы у
него жалко дрогнули, а глаза по-прежнему смеялись. - "Отомсти за меня, мой Гамлет!" Как
жалко, - обратился он к Шекспиру, - что завтра в вашем "Ричарде II" не будет таких слов.
- А они были бы нужны? - вдруг очень прямо спросил Шекспир.
- Очень нужны. Ах, как они были бы нужны мне завтра!
Ретленд нахмурился - его друг болтал, как пьяный. Он никогда не мог понять близость
Эссекса к актерам, зачем граф так любит проводить с ними столько времени? Что ему от
них нужно? Разве компания ему эта голоштанная команда? Конечно, что говорить, театр -
вещь отличная. Он сам мог неделями не вылезать из него. Только менялись бы почаще
постановки. Но одно дело актер на сцене, когда он наденет королевские одежды и
копирует великого монарха, а другое дело, когда он пришел к тебе, как к равному, да и
развалился нахал нахалом в кресле. Что ему нужно? За подачкой пришел? Так дай ему, и
пусть он уходит. Да еще добро, актер бы был порядочный, а то актер-то такой, что
хорошего слова не стоит. Вот верно говорит Эссекс: "Гамлет, отомсти!" Дальше-то этого
ему и не пойти. Играет тень старого Гамлета в чужой трагедии, а своего "Гамлета"
напишет и все равно дальше тени не пойдет. Вот какой он актер! А к тому же выжига и
плут первой степени. Деньги дает в рост под проценты, скупает и продает солод,
земельными участками торгует, дома закладывает. На все руки мастер, этот актер, только
вот жаль - играть порядочно не умеет. Слуги да призраки - и все его роли. Дворянство ему
достали, так теперь он и рад стараться, лезет в дом и руку сует: "сэр Шекспир". Он
угрюмо посмотрел на Эссекса. Тот сразу же понял его взгляд.
- Я сейчас сойду вниз! - сказал он мирно. - Только поговорю с сэром Виллиамом о
завтрашнем представлении.
Ретленд повернулся, пожал плечами и вышел из комнаты. Эссекс подождал, пока
занавес на двери перестал колыхаться, и подошел к Шекспиру.
- Вот, мистер Виллиам, какое дело-то, - сказал он. - Приходится обращаться к вам...
Опасное это дело для вас, но... что же возьмешь с актера! Пьеса ведь разрешена. - Он
вдруг горько усмехнулся. - Да, дорогой, завоеватель Кадикса, усмиритель Ирландии - и
обращается к черни! Ну и что же ладно! Я довольно жил и всего навидался. Да! И
хорошее, и плохое! Все, все видел, - он говорил теперь медленно, вдумываясь в каждое
слово. - Я солдат, милый Виллиам, а английские солдаты что-то сейчас не любят умирать в
постели. Даже и в королевской!
Он поднял голову, посмотрел на Шекспира и вдруг по одному тому, как граф медленно
и сонно опускает и поднимает веки. Шекспир понял, как страшно устал этот человек, как
ему все надоело, все раздражает и хочется только одного, чтобы, наконец, все кончилось и
он спокойно мог лечь и выспаться.
- Пусть, пусть, - сказал вдруг Эссекс громко и запальчиво, но так, словно говорил сам
с собой. - Я прожил довольно, чтобы узнать, что на свете нет ни плохого, ни хорошего. Все
тень от тени, игра случая. Меняется только мое отношение! Люблю я женщину она
хороша, надоела мне - она уродка. Вот и шестидесятилетняя ведьма тоже мне казалась
красавицей, и даже вы ведь для нее мне стихотворение писали.
Он заглянул в глаза Шекспира.
- "Да, нет ни зла, ни блага, все хорошо, когда оно приходит вовремя" - это ваши слова, сэр Виллиам, он подумал, - все благо! - и повторил медленно: - Ну ладно, а смерть -
путешествие туда, откуда никто не возвращается. Что же оно, всегда зло, как вы думаете?
- Зло, - ответил Шекспир уверенно, - всегда зло.
- Вы так любите жизнь?
- Я люблю жизнь.
- Как будто бы?! - прищурился Эссекс. - А вот я знаю, вы хотели покончить с собой, когда от вас ушла ваша цыганка, даже сонет написали, прощальный, чтоб оставить потом
его на столе. Последнее время я все твержу его. Нет, нет, не оправдывайтесь, я знаю это. И