различать толпу это всегда страшное для нее море лиц, голов и разнообразных уборов.
Наконец она услышала: оборачиваясь к толпе, Эссекс выкрикивал:
- И меня убить? Это меня убить? За то, что я спас Родину! Я окружен врагами! Мне
давали отравленное вино! Хорошо! Хорошо! Этот кубок уже у шерифа. Отрава мне,
победителю при Кадиксе?! Я верный слуга ее величества, сволочи! Народ любит меня! Я
люблю своих солдат! Боже мой, спаси королеву от льстецов и злодеев!
И он поднимал к небу длинные руки в черных перчатках.
Его крик, бурное отчаяние, несогласованность движений были ей нестерпимы еще
потому, что и за ним и впереди его шли вооруженные до зубов люди и среди них
сохранялась страшная тишина спокойной безнадежности.
Лошадей не было, все шли пешком. Их было не особенно много, но все-таки не менее
трехсот человек. А вот уже за ними, на большом отдалении, точно, валила толпа.
Она действительно заливала всю улицу так, что нигде не оставалось свободного
места, - медленная, спокойная, слитая в одну ровную массу, - толпа зевак и любопытных.
Эссекс (его теперь уже поддерживали под руки, впрочем, стараясь не стеснять его
движений) по-прежнему кричал и вертелся. Вдруг он сделал знак остановиться и
повернулся туда, где должна быть толпа его сторонников и клевретов.
Теперь она ясно видела его благородное, одухотворенное лицо с мягкими, нерезкими
чертами, большие, дикие, страдающие глаза, запекшийся, тоже страдальческий рот. Он
остановился, конечно, для того, чтобы сказать что-то. Поднял руку в черной перчатке, постоял, может быть, и сказал даже что-нибудь, только очень тихо, потому что так она
ничего и не расслышала.
Толпа молчала - отдаленная, загадочная, спокойная.
Он стоял перед ней, как перед стеной - неподвижной и равнодушной. И, конечно, он
ничего не сумел сказать. Только крикнул что-то неразложимое на звуки и словно
подавился криком. Повернулся и быстро пошел вперед. Его опять осторожно и безмолвно
взяли под руки. И толпа, замолкшая на минуту, опять зашумела, зажужжала и,
переваливаясь, мерцая, двинулась вперед.
Минут через пять они подошли под окна.
Она смотрела на них сверху, спокойная, уже не верящая ни во что.
Шли хорошо вооруженные, стройные джентльмены, из числа приверженцев Эссекса.
Шли черные, обветренные рабочие лондонской судоверфи.
Шли крестьяне в войлочных широких шляпах, с плоскими бородатыми лицами, как
всегда спокойные, молчаливые и осторожно-равнодушные ко всему.
Шли мастеровые в цветных, но неярких одеждах цехов. Шли их подмастерья с
восторженными, безумными, мальчишескими лицами.
Шли купцы, торговцы, разносчики, сидельцы лавок, менялы, ювелиры, шлюхи,
конюхи с извозчичьх дворов, трактирные девки, мясники, рабочие городских скотобоен, клерки из ратуши, полицейские, темные личности из кабачков и заезжих дворов, шел, может быть, ее слуга, который исчез со дня скандала, шли гуртоправы, пригнавшие в
Лондон скот, висельные плясуны, сорвавшиеся с петли, школяры разных колледжей и
школ, хозяйки с сумочками, случайно попавшие сюда, шарлатаны и зазывалы в
островерхих ярких шляпах, уличные мальчишки, которым всегда и до всего дело.
Шел секретарь суда, медлительный и длиннобородый человек, доктор, специалист по
выкидышам, которого и она знала, шел...
Она ухватилась за занавеску. .
Шел актер и пайщик театра "Глобус" - Виллиам Шекспир, который не послушался ее
записки и ухнул с головой в такой клокочущий котел, из которого уже не вылезают.
И, у видя его, она невольно забарабанила по стеклу.
Но он не слышал ее. Он протек мимо нее с толпой, что валила за ошалелым,
кривляющимся, обреченным и обезумевшим человечком.
Но, подумала она, усмехаясь, кому же из этих мясников, мастеров, подмастерьев,
аптекарей, ростовщиков, крестьян, гуртоправов, матросов, шарлатанов, нищих, рыночных
торговцев, юродивых, калек и шлюх, - кому из них дело до того, что отвергнутый
любовник поднялся бунтом против своей семидесятилетней любовницы, угрожая ей
революцией за то, что она не вовремя отняла у него откуп на сладкие вина?!
Глава 4. СМУГЛАЯ ЛЕДИ СОНЕТОВ
I
И все-таки она не запоздала на свидание, хотя оно вдруг совершенно перестало
интересовать ее. Раздеваясь на чердаке, она подумала, что вообще нужно быть такой
сумасшедшей, как она, чтобы выйти из дома. И эта мысль, как ни странно, доставила ей
некоторое удовольствие. По городу - она уже знала это - были пущены глашатаи,
известившие, что мятежники объявлены государственными изменниками и все, кто не
отстанет от них, будут без суда отданы в руки палачам.
После этого толпа, конечно, растаяла.
Эссекс и его друзья заперлись в замке, и теперь замок осаждали правительственные
войска. На чьей же стороне оказался в конце концов ее Виллиам?
Она сняла берет, повертела его и бросила на постель. С ума сойти, - так она и не
переменила перо! Бог знает какая у нее голова стала за последние дни. Нет, не похоже, не
похоже, чтобы он остался с ними до самого конца. Не такой он, совсем не такой. Как он
пойдет обратно? Все-таки надо было захватить с собой стилет. Говорят, что иногда
достаточно взмахнуть им, чтобы от тебя отстали. Да-да, с королевой плохие шутки, он
должен был это знать. И что ему понадобилось в этой истории? Хочется быть повешенным
на одной перекладине с графом? Тьфу, противно даже! Актеришка! Клоун! Сочинитель
стишков! Вчерашний дворянин! И тоже лезет туда же. Герб получил - так ведь и на нем
написали (смеха ради, конечно): "Не без права". Потому что какое право у него на этот
герб? И кому понадобится его шпага? Нет, дома, дома он, конечно. Сбежал и ставни
закрыл. И вдруг она вспомнила, каким видела его из окон. Он шел спокойнее даже, чем
всегда, молчаливый и равнодушный ко всему, но именно эта неподвижность и произвела
на нее впечатление полной обреченности. Разве не поверилось ей тогда, что вот как он
шел, так и дальше пойдет? И тем же шагом, неторопливым, мирным, спокойным, взойдет
на ступеньки королевского дворца и обнажит свою почти бутафорскую шпагу, данную ему
только вчера по каким-то сомнительным правам.
Она вдруг подумала, что целый вечер занимается им, и встала. Зло толкнула стул, стул
упал. Она не подняла его, а постояла над ним, раздумывая о чем-то, и вдруг окончательно
решила, что ей не хочется видеть этого Ричарда. Она села опять, крепко, по-мужски, опершись на подлокотник, и задумалась. Да, вот Шекспир. У него были мягкие,
удлиненные руки, настолько нежные, что нельзя было поверить в их силу, - такая широкая, крепкая ладонь. Однажды он долго смотрел, как она играет, и когда она устала и
поднялась с места, он тоже сел к клавесинам. Он взял только несколько аккордов, сильно и
плавно, но она сейчас же поняла, как гибки и умелы его пальцы. И когда потом она
осторожно взяла его за руку, только чуть-чуть выше запястья... Но вот, кажется, с этого и
началось. Еще ее почему-то раздражала донельзя большая плоская серьга. Она глядела на
нее, и обязательно хотелось дернуть его за мочку. Ей обязательно нужно было бы стать его
любовницей. Какое это упущение, что она не стала! Первый раз она сказала правду
Пембруку, и тот, кажется, в первый раз не поверил ей. Она даже и сама не понимала, как
так случилось, что с этим человеком не жила? Какие у нее были тогда соображения? Зачем
ей было это надо?
Становилось все темнее и темнее; изнемогая от разнородных мыслей, она закинула