Посему, из осмотрительности, да дабы утвердить мнение об самих, как о философах, дубоносам приходилось по-большей части помалкивать, с умным видом. Но… и притворству приходит когда-либо конец!
Выдержки хватает не всем, – выждав время, дольше, чем кажется иным, получить свою награду. Отсиживаясь в уголке, прислушиваясь к шагам или небрежному перелистыванию веера крыл со стороны, дубоносам нет нужды обременять себя суетой и излишними порывами. Но стоит лишь вишням в саду улыбнуться, моргнуть солнечно, сбив на сторону сиятельную корону спелости48, тут -то и наступит время мудрых птиц. Обнесут в минуты!
Умение ждать своего часа… Непростая сноровка. Дана не каждому, всякому нужна.
Второе…
Кому-то слышится в лесу только вой комаров и треск мушиных крыл, а иным – одно лишь птичье пение. Первое обременяет душевное состояние, второе наполняет его беспричинной безответной радостью, что может обрушиться в любую минуту.
Чему верить? Потакать чему? Не впадая в крайности, найти ту грань, за которой будешь счастлив, насколько возможно. Постоянно поминая о том пределе, за которым то ли вечный свет, то ли бездонная тьма.
Вспоминает ли лягушка о том времени, как, чувствовала близость сестёр и братьев через плотную пелену икринки? Смеётся ли над тем, как головастиком пугалась исчезновению хвоста? Торопится ли выполнить своё предназначение в этой жизни? Да и в чём оно? Замереть и дождаться, пока муха подсядет на длину языка, да проделывать это многократно, не покладая изящных изумрудных рук, в тонких кружевных перчатках? Или выпустить в свет как можно больше аккуратных смешных и нежных лягушат, а после радоваться, глядя на них с берега ли или снизу вверх, со дна, засыпая, обернувшись в шерстяной платок болотного цвета…
Уж на ладони кувшинки, словно росчерк, запечатлённый жизнью, чёрной тушью на зелёном листе. Отдавая солнцу, что может, принимая от него то, что даётся, созерцает он ярко-жёлтый сочный бутон, не отрываясь. Сравнивает ли себя с цветком? Сомнительно. Позволяя кувшинке быть собой, любуется ею, как им она.
Бывает, крутишь шарманку времени назад, путая нити мелодий, всё больше грустишь, и становишься беспомощным более, но и сильнее от того ж, намного. Первое от невозможности вернуться туда, где любая малость горька и заслоняет собою жизнь, второе от всплеска той, с рождения, силы, что, как море, всегда у твоих ног. И стоит сделать лишь небольшой шаг, чтобы вновь войти в его воды. В каждом месте, в любой час.
Чичико
Чичико был хорошим другом. Из тех, которые сразу вызываются помочь, оставляя колебания для иных, ведомых ответственностью только за себя.
Мы встретились давным-давно, кажется, что в другой жизни. Когда он впервые переступил порог процедурного кабинета физкультурного диспансера, то показался милым и по-хорошему несуразным, нескладным. Как все привлекательные, красивые со всех сторон люди, он как бы стеснялся своей стати, прятал её, сам того не замечая.
Появление в обществе таких персонажей49 всегда сопровождается чем-то особенным, что выходит за грани мимолётного, шапочного знакомства. Вблизи их расположения и открытости, лозунг о братстве приобретает зримые формы и очертания.
В тот день я забежала в диспансер после тренировки, чтобы урвать очередную порцию мудрости у массажных дел мастера Льва Васильевича Разливанова. Получив задание, хлопотала над длинной тощей мышцей спины терпеливого пациента, пытаясь размять её, не травмируя кожу, и всё, что под нею. Это было непростым делом, так как сил в ту пору хватало и на то, чтобы ломать надвое яблоки, сворачивать в рулет стальные чайные ложки и медяки. А тут же нужна была сноровка, – отделить мышцу, проработать её одну, выжать усталость50. Чичико понаблюдал за процессом некоторое время, после чего спросил:
– Сложно так научиться?
– Да не особо, иди, мой руки, покажу.
Рукомойник был тут же, в углу кабинета, и мне сразу понравилось, – как подробно моет руки этот парень. Когда, в облаке лёгкого аромата мыла он вернулся к массажному столу, я принялась делиться секретом:
– Смотри, что у меня в руке! Монетка! Не думай, она чистая. Кладёшь её вот сюда… в центр ладони и, когда массируешь, надо, чтобы не выпала, и тогда ты будешь чувствовать не кожу, а саму мышцу… Давай, пробуй.
– Ого! Монета-то горячая! – удивился Чичико.
– А ты как думал! – смеюсь я в ответ.
Мне нравилось учить, Чичико любил учиться… В общем, мы тогда здорово сдружились, потея над этой спиной. Рассказывая о себе друг другу, находили всё больше и больше общего. Оказалось, что Чичико наш, цирковой, и управляется со студией в доме культуры, а я, в ту пору спецкор московского еженедельника «Советский цирк», считала себя чуть ли не циркачкой.