Часто ли бывает душно от невозможности выразить себя? Когда, пробиваясь через нагромождение порывов, теряешь намеченный загодя путь, ибо нельзя угадать наперёд, каким покажется он.
Вечер рисует чёрной тушью силуэты деревьев, и лягушка сбивается с тона на стон, распевается филин в ночи, – то ли плачет, а то ли кричит…
300 слов
Ступая плоскостопно по проволоке кувшинки, лягушка искала равновесия судьбы. Казалось ей, что мир, занятый своим минуту назад, теперь замер и глядит на неё одну.
Слева и справа зеленели перлы воды, коли пришла б охота, то падать было рядом совсем. Но как-то оно не по чину, что ли, так себя ронять.
Засмеют ли караси, или сделаются невозмутимы? Поддержат почин или примутся судить, порицая без меры?
И тут лягушка заприметила, что щёки одной из рыб красны, у другой манишка залита сладким вином, третья безуспешно трёт влажной губкой листа берёзы ланиты и уста цвета разбитого параличом чистотела… Буквально каждая была измарана чем-либо! Но, не делая из того большой беды, или скрывая замешательство, суетились они, очевидно озабоченные, – кто спутавшимися локонами зелени, кто собой.
Внезапное появление на пруду вороны, напугало было лягушку. Но птица присела на берег лишь с тем, дабы смочить пересохшее горло и, успокоившись, лягушка приступила к следующему шагу по стеблю. Как и прежние, он приблизил её к бутону. Зачем лягве53 вздумалось добраться до него таким манером, отчего просто не притянула под воду за надушенную цветочным одеколоном шею, она вряд ли могла уже вспомнить. Наверное, был в этом какой-то резон. Награда, в любом случае, стоила потраченных усилий, но, лишь только жёлтое отражение коснулось её глаз, как ворона долбанула по цветку клювом, не приметив лягушки. Цветок был так ярок, что надолго слепил взгляд.
Рыбы до самого заката обсуждали происшествие. Судили птицу, позабыв о том, что в каждом присутствует всякое: довольно и нервности, и недоброты, так можно ли требовать одного лишь благородства от кого-то, кроме себя…
Недовольный ропот, тронув нежные губы водных листьев кувшинки, замер у дна, а ворона долго ещё сидела под чубом нависшего на берег куста, подробно проговаривала каждую букву своего неизменного «кар-р-р» и сухо кашляла, после чего полоскала горло водой, во рту совсем некстати горчило. Птица готовилась к первому осеннему дню, лицедейство54 было её призванием, а когда как не в пору всеобщего беззакония55 казать56 его. Терять момент было нельзя никак.
Всё совсем не так…
– Люди живут, не ожидая никаких неприятностей с небес, кроме дождя.
– Они глупые, да?
– Наивные…
Горсти песка с дырочкой посередине, просыпанные из детских ладошек муравьёв. Прозрачный седой дымок паутины, рвущейся вслед за ветром. Предчувствуя дурноту, трепещет перегревшийся под солнцем воздух… И так хочется туда, где море, один вид которого ласкает сердце, и оно перестаёт замирать и куражиться, намекая на возраст. Волна, стирая пальцы о гранит, сглаживает острые углы, творит суждение толпы, которая всегда неправа.
– Это ещё почему?
– Ну – так… Для своего мнения нужна отвага, на это способны не все.
– Или совесть.
– Да, или она, прирождённая правда…
Муки совести – тот ещё ад. А те люди, которые прошли через геенну неприятия и презрения забывшими про камень, брошенный в безгрешного, – они уже искупили ту часть вины, которая никак не больше того порока, на который идём, подозревая себя во всесилии.
– И так бывает невыносимо… и больно так… Но тут, откуда ни возьмись, кот, он слышит не только, как идёт паук по стене, но как плачет душа, как горюет сердце. И, бросая на полпути вкусный сон, приникает, словно тень, и дрожит вместе с тобой.
– Не может быть!
– А отчего, ты думаешь, мурлычут коты?
– Понятия не имею! Ну уж точно не от того, о чём ты сказал!
Кот, который так долго баюкал, уговаривал моё сердце, обернувшись вокруг него клубком, перестаёт урчать и оборачивается. Пристально смотрит, и с изрядной долей брезгливого негодования отталкивает меня от себя. Ну, что ж. Заслужил. Нужно уметь сберечь то, в чём уверен.
Даже, если в самом деле всё совсем не так.
Немка
Ветер выкручивал руки деревьям, ступая через кусты, ломал их без жалости. Трава, та похитрее, – кланяясь привычно, умело ластилась, клялась в верности и любви. И только мак, губы упрямо сжав, смотрел гордо. Терзал ветер прозрачный сарафан цветка, а тот, охаживая его то так, то эдак, грубо ласкал полный стан. Но… маку было приятно весьма.