Третий, который, дожидаясь своей очереди, нетерпеливо ёрзал и яростно ковырял нос, сходу продекламировал, сдерживая смех:
– Есть, что в сумерках важны, не мечутся к ночи от дня, но степенны, солидны. Остры на язык, браво держат мохнатую грудь колесом и довольно смелы… лишь пока их не видно. Чуть же свет – прячут сытое тело от скорой расправы. Под корой, в тех местах, где сюртук обветшал, или сделался мал от обильных дождей, между прочим. Вот!
Высказаться хотелось каждому, но второй, нарушив очередь, вдруг забубнил опять:
– Мятлик, бабура, бабушка и телешок, а ночные стройнее, противу дневных. К возлияниям страсть, и излишествам прячут усердно, но имеют с собой, лишь на случай побочной поживы, всё, чему непременно же следует быть. Пьют струёй, как замечено, с жадностью змееподобной94. Постоять за себя принуждённые, скалятся, с возрастом – грызть в состояньи. Скрытны, меры не зная, иные, а те, что без сил яда не прятать, не тщатся таить, есть, которые прочь от себя гонят излишеством красок, нарядов, духов. Дух от них нехороший, и разный, и резкий!
Мы рассмеялись, представив этот самый дух, но тут, самый младший, братишка одного из ребят, тихо проговорил:
– Среди ночных, смотря по величине изверия95, встречаются разочаровавшиеся в судьбе наполовину или полностью, от чего теряют крылья вовсе или некоторую их часть.
Эти слова оказались последней каплей. Мы выдохлись. И сами по себе, и от того, что, в поисках тайного смысла, случайно разгадали загадку бытия, которую боялись, страшно боялись высказать вслух. Она всегда маячила перед нами, особенно в те дни, когда, пугаясь страшных торжественных стонов похоронных процессий, мы бежали опрометью прочь со двора и, запираясь в уборной, жгли там газетную бумагу и раз за разом сливали воду.
Так и теперь, захотелось тут же бросить всё и убежать к маме, прижаться к её родному боку, зарыться поглубже, царапая лицо пуговицами её халата. Спрятаться, от себя, от жизни, от судьбы. Но мы сидели, разглядывая пыльные пальцы босых ног, а бабочки порхали вокруг, зримо торопились успеть всё, и крыльями нежно хлопали нас по щекам, осыпая их чешуйками, которые блестели на солнце, словно мелкие капельки слёз. Но мы-то, мы, мы жаждали от жизни одной только радости…
– Скажи мне, а чёрные бабочки, они что, злые?
– Что ты, нет! Зло – шутка истинно человеческая, оттеняя добро, делает его много заметнее.
…Бабочки, перелистывая часы дня, будто времена года, роняют их, и после не могут взлететь. А как же быть нам, бескрылым, коли так?
Когда-нибудь
– Ой! Как здорово, ты здесь! Что ж ты так долго?!
– А что такое?
– Вон… там, видишь?
– Что я должен увидеть?
– Там ОН!
– А.… да, понял. И что с ним?
– Он меня обижает!
Она сжала губки так тесно и горестно, что стало непонятно – есть ли они вообще. Налитые слезами глаза грозили выкатиться к моим ногам. Аккуратные ноздри отворились так, что в них уже можно было вдеть шнурки.
– Э-гей! А ну-ка, не рыдать! Что мне сделать? Прогнать его?
Она смущённо тронула рукой лицо и, покачав головой, попросила:
– Нет. Просто побудь тут со мной немножко, пожалуйста.
Я улыбнулся:
– Какой разговор, конечно!
Лягушка рассмеялась в ответ, показав розовый язычок, и прыгнула в пруд. Уж, который притворялся, что спит всего в двух шагах от нас, открыл глаза, зевнул и с изрядной долей скепсиса поинтересовался:
– И долго ты с ней будешь возиться?
– Конечно! Ведь я её люблю!
– Лягушку?
– Ну, да!
– Ну и что с нею тут сделается, по-твоему?
– Она опасается, что ты её съешь.
– Правильно делает, но не стану, я ж тебе обещал.
– Ей не верится.
– Да мне и самому не верится, но, как говорит твой отец: «Договор дороже денег».
– Так и есть.
Пока мы болтали, лягушка слопала пару ос, и уже запихивала в рот пальцем упиравшуюся третью. Ей явно было вкусно.
Уж спросил:
– А осу тебе не жаль?
– Ты знаешь, мне всех жалко. Я пытаюсь найти хоть какое-то равновесие между поддержанием и сохранением жизни, но…
– Да не отыщешь ты его, – перебил меня уж, – никак!
– Но я ж не могу не стараться делать этого! – с горячностью ответил я.
Мы помолчали немного. Уж подобрался поближе и, улыбнувшись смущённо, произнёс:
– Хороший ты, человек… – после чего тронул нежно мою руку чёрной бахромой своего языка, и добавил, – Ты только не прекращай, пытайся. У тебя получится. Когда-нибудь.