Вера Михаиловна чуть не ударила свою спутницу, когда увидела эту вывеску. Но гестаповец все время неотступно шел позади, об этом не следовало забывать, и Соколова сдержала свое возмущение. Она посмотрела наверх — окна первого и второго этажей были застеклены.
— Третий этаж нам не нужен, — объяснила Берг, уловив ее взгляд. — Пока что для нас достаточно комнат первых этажей. Входите.
Они вошли в институт. У Соколовой на глаза все время навертывались слезы, так больно было видеть эти знакомые стены, ступеньки, комнаты, окна.
Шли они коридором, в который выходила двери кабинетов Валенса, Крайнева, Токовой… Ох, знали б они, кто теперь хозяйничает здесь!
На дверях уже появились новые таблички. Соколова увидела фамилию Дорн; она никак не могла вспомнить, откуда знает эту фамилию, и вспомнила только тогда, когда Людвиг фон Дорн собственной персоной предстал перед ней.
Так вот он какой, этот тюремщик Крайнева, незадачливый ученый барон Людвиг фон Дорн. Вера Михайловна с интересом смотрела на его длинное, суженное книзу лицо с узко поставленными, глубоко запавшими бесцветными глазами, так подробно описанное ей Крайневым. Некогда светлые волосы теперь поседели, да и осталось их очень мало, но причесаны они были аккуратно на косой пробор. Выражение глаз какое-то удивительно мертвое: только иногда они, вдруг оживая, поблескивали энергично и хищно.
— Садитесь, пожалуйста, — пригласил он Веру Михайловну, указывая жестом на кресло перед столом.
Соколова села. Во второе кресло напротив нее уселась Берг.
— Я надеюсь, — довольно правильным русским языком начал Дорн, — вы уже знаете, для чего мы вас сюда пригласили. Должен признаться, что я глубоко тронут вашим патриотическим поступком и хочу принести вам самую искреннюю благодарность. Безусловно, ваш патриотический поступок значительно облегчит нашу сложную работу в этой стране и поможет собрать вокруг нашего института всех ученых, которые еще остались в этой разрушенной стране. Волею фюрера мы очень скоро наведем в ней полный порядок. Я надеюсь также, что это будет иметь значение и для остальных ученых, которые когда-нибудь захотят к вам присоединиться…
Вера Михайловна слушала, ничего не понимая. О каком поступке говорит этот немец? За что благодарит? Предчувствуя недоброе, она неотступно смотрела на руку Дорна. Он положил ее перед собой на стол и в такт словам шевелил пальцами. Соколовой стало казаться, что по столу ползет огромный белоногий паук.
— О чем вы говорите? Я ничего не понимаю! — воскликнула Вера Михайловна, как только Дорн на миг остановился, чтобы перевести дыхание.
— Ваша скромность делает вам только честь, но я думаю, что она несколько преувеличенна. То, что вы совершили, само по себе настолько патриотично и важно, что вам не следует стыдиться своих поступков.
Ничего не понимая, Соколова поглядела на Любовь Викторовну. Та сразу же пришла на помощь.
— Господин Людвиг фон Дорн имеет в виду чертежи самолетов изобретения конструктора Крайнева, которые вы так любезно передали в распоряжение нашего Государственного института проблем стратосферы.
Вере Михайловне вдруг показалось, что она сходит с ума. О каких чертежах говорит Берг? Неужели о тех, что остались в далекой Спасовке? Может ли быть, что та женщина предала ее? Нет, об этом даже подумать страшно.
— Я не передавала вам никаких чертежей! — воскликнула она. — Это подлая провокация!
— Вашу скромность можно сравнить только с вашей красотой, — галантно продолжал Дорн, не обращая внимания на слова Соколовой. — Я привык это ценить. Не часто приходится видеть, что люди во имя скромности отказываются от совершенных ими патриотических поступков.
— О каких чертежах вы говорите? — уже не владея собой, запальчиво воскликнула Соколова.
— Об этих, конечно. — Дорн вынул из ящика стола один лист.
Вера Михайловна сразу же узнала его: этот чертеж оставался там, в Спасовке. Величайшим усилием воли она заставила себя успокоиться.
— Разрешите взглянуть? — сказала она.
— Пожалуйста.
Немало, видимо, пришлось пережить этому листу ватманской бумаги. Не легко достался он немцам. Кто-то сложил его в несколько раз, стараясь получше спрятать, пуля пробила его в четырех местах, словно огнем прожгла. В одном месте на бумаге расплылось ржавое пятно: неизвестный спасал эти чертежи ценой собственной крови.