Он все еще держал в руке чертежи, и перед его глазами в прозрачной голубизне летел взлелеянный мечтами самолет. И до боли захотелось скорее увидеть его воплощенным в сталь и алюминий, услышать, как короткие, чуть скошенные назад крылья дрожат от десятков тысяч оборотов, которые турбина делает в одну минуту.
Да. Он обязательно построит такой самолет, но это произойдет не так скоро. Перед ним годы напряженного труда. Однако, каким бы напряженным и тяжелым он ни был, думать о нем уже пора. Эх, если б не война! Все нужные для этого двигателя материалы оказались бы у изобретателей гораздо скорее. А так придется ставить опыты на загруженных до отказа металлургических заводах, работать в сложнейших условиях, и каждому потерянному дню суждено будет отдалять момент взлета машины Юрия Крайнева…
Но переживать нечего. Самолет этот уже не мечта, а вполне конкретное задание, значит — за работу!
В дверь постучали.
— Входите, Адам Александрович, — Крайнев безошибочно узнавал стук своего директора.
Валенс вошел, поглядел на уже знакомые чертежи, прошелся по кабинету Крайнева — три шага вперед, три назад, — потом сел на стул перед столом. Восторг Юрия перед новым мотором ему, видимо, не передавался.
— Получил я письмо от Михаила Петровича Полоза, — сказал Валенс, рассматривая развернутый перед Крайневым чертеж. — У него много новостей. Только не падай в обморок. Вера Михайловна в партизанском отряде Ковпака. Как это тебе нравится?
Крайнев не сразу мог осознать смысл сказанного. До того все было невероятным.
— Кто? — переспросил он, думая, что ослышался.
— Вера Михайловна Соколова.
— После всего, что произошло? После той фотографии? Значит, все это было провокацией?
— Не знаю, — ответил Валенс, — но перед нами задача — написать ей характеристику.
— Что же мы напишем?
— Вот и я думаю: что мы напишем?
— От этой характеристики будет, вероятно, зависеть вся ее дальнейшая жизнь.
— Возможно, что и так.
— Что писать? Мы ведь решительно ничего о той истории не знаем.
— А нас о ней и не спрашивают. Надо написать о том, что нам известно.
— Я сейчас сяду и напишу черновик.
— Ты?
— Да, я.
— Ну, пиши.
Крайнев сел за стол. Начал писать быстро и уверенно, ни над чем не задумываясь. Два листа бумаги покрылись ровными строчками твердого крайневского почерка.
— Пожалуйста, — сказал он и протянул листок бумаги Валенсу, с интересом наблюдавшему за ним. — Подпись мою можно зачеркнуть, а можно и не зачеркивать, это уж смотря по обстоятельствам.
— Увидим, — ответил директор и начал читать. Прочитал, положил бумагу на стол и задумался.
— Такую характеристику для вступления в партию давать можно, — наконец сказал он. — Смелый ты человек, Юрий. Ведь тут все как в тумане. Ничего толком не поймешь. И старые чертежи к фашистам попали, и обращение она подписала, а ты так пишешь, будто она самый честный человек в мире.
— Я в этом убежден.
— Это я вижу.
— А что ты ей напишешь?
— То же, что и ты. Я ведь никогда не верил, что такой человек, как Соколова, могла стать предателем. А иначе — кому же тогда верить? Для чего мы тогда людей в коммунистическом духе воспитываем?
— Ты говоришь так, будто не меня, а себя самого переубедить хочешь, — засмеялся Крайнев.
— Да. В какой-то мере ты прав. И мне немного совестно. Что это такое? Значит, в глубине души я все-таки не верю ей или ответственности боюсь?
— Это потому, что ты директор института, а я простой смертный, — снова весело засмеялся Крайнев. — И довольно об этом. Соколова скоро будет с нами. Как там ее житье-бытье? Что Полоз пишет?
— Он часто к Ковпаку в партизанский отряд летает. Пишет, что тяжело ранена была Вера Михайловна. Хотел ее на Большую землю вывезти, да не согласилась. Говорит — я ведь теперь партизанка.
— Правильно делает, — одобрительно отозвался Крайнев. — А теперь погляди-ка, какой для нас мотор готовят, хоть на Марс лети!
И оба склонились над широкими полотнищами чертежей.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ
Здорово досаждал гитлеровцам Сидор Ковпак. Почти весь север украинского Полесья был теперь оккупирован фашистами только формально, а в действительности никто из них в полесские села не решался и нос показать. Целые районы и в глаза немцев не видели. Страшно было гитлеровцам углубляться в партизанский край.