С другой стороны, Уотто такое в принципе неприсуще.
Энакин Скайуокер привалился спиной к искореженной машине, найдя крупицу утешения в ее благодатной тени. Через несколько минут его подберет лендспидер. Его будут ждать: Уотто непременно задаст ему взбучку, а мама просто обнимет и отведет домой. Мальчик не был удовлетворен исходом гонки, но и не разочаровался. Играй Себульба по правилам, Энакин с легкостью выиграл бы заезд.
Мальчик вздохнул и сдвинул шлем на затылок.
Когда-нибудь он будет побеждать во всех заездах. Может, даже в следующем году – ведь ему стукнет уже десять лет.
2
– Ты хоть представляешь, во сколько мне это обойдется? Представляешь? Оба-чи-ка!
Зависнув перед лицом Энакина, Уотто без раздумий перемежал речь хаттскими словечками, поскольку этот язык располагал широким выбором ругательств на все случаи жизни. Мальчик стоял прямо, не сводя глаз с толстого синекожего тойдарианца, и выглядел спокойным. Крылья Уотто были похожи на расплывшуюся кляксу: они двигались так неистово, что казалось, вот-вот оторвутся от грузного тела коротышки. Энакин представил такую сцену в уме и подавил смешок. Не хватало еще рассмеяться Уотто в лицо.
Когда хозяин умолк, чтобы перевести дыхание, мальчик тихо сказал:
– Я не виноват. Себульба обдал меня выхлопом из дюз и чуть не впечатал в уступ Метта. Он сжульничал.
Уотто подвигал челюстями, словно что-то пережевывая. Нос, нависающий над торчащими зубами, сморщился.
– Конечно, он сжульничал, мальчик! Он всегда так делает! Потому и выигрывает! Может, и тебе время от времени надо брать с него пример! Может, так ты перестанешь снова и снова гробить болид и вгонять меня в расходы!
Они находились в лавке Уотто в торговом квартале Мос-Эспа – обшарпанной лачуге из песка и глины, за которой располагался внутренний дворик. Он был завален деталями ракет и двигателей, снятых с бракованных и списанных развалюх. В помещении было прохладно и сумрачно, толстые стены не пропускали жара, но пыль все равно проникала внутрь и клубилась в лучах рассеянного света ламп. Гонка давно завершилась, и солнца-близнецы неторопливо клонились к закату. Покореженную кабину болида вместе с двигателями доставили от плоскогорий к лавке дроиды-механики. Энакина тоже подвезли, но куда с меньшей благожелательностью.
– Расса-дви-куппа, пиидункел! – выкрикнул Уотто, обрушив на мальчика новую порцию хаттских ругательств.
С каждым словом толстяк продвигался на сантиметр вперед, вынуждая Энакина неохотно пятиться. Жесты костлявых рук и ног Уотто подкреплял движениями головы и туловища, отчего выглядел весьма комично. Тойдарианец был зол, однако Энакину уже доводилось видеть, как он злится, и мальчик знал, чего ожидать. Он не раболепствовал и не склонял покорно голову, а держался стойко и мужественно сносил ругань. Энакин был рабом, а Уотто – его хозяином. Ругань была частью их повседневной жизни. К тому же скоро Уотто выплеснет весь гнев и остынет, удовлетворив свою склонность перекладывать вину на кого угодно, кроме себя, и все вернется на круги своя.
Уотто ткнул в Энакина всеми тремя пальцами руки:
– Больше ты у меня в болид не сядешь! Сказано – сделано! Я найду себе другого пилота!
– По-моему, это разумно, – согласилась Шми.
Мать Энакина стояла в сторонке, не проронив ни слова за время тирады Уотто, но, едва услышав предложение, которое могла бы выдвинуть сама – если бы ее спрашивали, – тут же включилась в разговор.
Уотто резко крутанулся, жужжа крыльями, и хотел было налететь на нее. Однако спокойный, прямой взгляд женщины остановил его на полпути, и тойдарианец застыл в воздухе между матерью и сыном.
– Это все равно слишком опасно, – рассудительно сказала Шми. – Он еще мальчик.
Уотто незамедлительно вспылил:
– Он – мой мальчик, моя собственность и сделает то, что я ему прикажу!
– Верно. – На усталом, покрытом морщинами лице Шми горели решимостью темные глаза. – Вот он и не будет больше участвовать в гонках, раз ты ему запретил. Ты сам только что сказал.
Уотто, похоже, озадачился. Он подвигал челюстями и хоботком, словно рыл почву, но не произнес ни слова. Энакин смотрел на маму с благодарностью. Ее гладкие темные волосы уже начали седеть, а былая грациозность сменилась медлительностью. Но Энакин считал, что она прекрасна и отважна – просто идеальная мама.
Уотто приблизился к ней еще на полметра и снова замер. Шми держалась так же стойко, как и ее сын, несмотря на свое положение невольницы. Уотто кисло воззрился на нее, затем развернулся и подплыл к Энакину.