Те молоденькие старшие лейтенанты, которых принял на аэродроме Максимов, со снисходительным юмором приглядываясь к оживлённым лицам и скрипучим кожаным тужуркам — только что, видимо, со склада, — были предвестниками самых необыкновенных событий и в жизни бывалого парашютиста и в истории человечества.
Событие началось, а его почти никто не замечал. Меньше всего сами космонавты. Им было очень некогда.
День начинался с подогнанной Максом к гостинице машины и первого завтрака уже на аэродроме — кружки какао. Затем прыжки в любую погоду, кроме сильного ветра. Тренировались с трамплинов и с двух вышек разной высоты. Парашютные лямки были закреплены на тросах — космонавт катился на них до самой земли. Ноги вместе…
— Бывало, орёшь через электромегафон: "Ноги!" — Чтобы не болтал ими, а держал, как надо.
Через несколько лет Юрий так и надписал Максимову свою фотографию — таинственным, понятным лишь им двоим, словом: "Ноги".
ПРЫЖОК! ЕЩЁ ПРЫЖОК!
Высота всегда страшна. Космонавты тоже переболели "предстартовой лихорадкой", когда сердце начинало неистово стучать, а перед прыжком всего сковывало. "И хочу шагнуть за борт и не могу, — признавался Николаев. — Собрал всю волю, оторвал руки от борта кабины и прыгнул". "Как оттолкнулся от самолёта, не помню, — вторил ему Быковский. — Начал соображать, когда рвануло за лямки и над головой выстрелил купол".
"С раскрытием парашюта у человека снимаются все отрицательные эмоции, настроение резко меняется, приходит чувство радости, — писали позже, анализируя это состояние, Гагарин и Лебедев в книге "Психология и космос". — Люди начинают перекрикиваться друг с другом, иногда даже поют песни". Там же рассказывается история трудного приземления Гагарина и Беляева: сильный ветер сносил обоих к железнодорожному полотну, за которым шли столбы высоковольтной электропередачи, а далее начиналась территория лесоразделочного завода. Приземление на провода и на бревна было одинаково опасным. С места уже сорвался вездеход "Скорая помощь". Но Гагарин благополучно спустился у самых рельсов, а Беляев, поманеврировав, сел на крышу какой-то пристройки.
Гагарин обладал ценным сочетанием юмора и серьёзности: к своей работе он относился серьёзно, но делал её необременительно для других, оставаясь в обиходе шутником и балагуром. Когда, казалось бы, его должны сломить горечь или утомление, он всегда сохранял привычную ровность и спокойствие.
Как-то, близко к концу парашютной практики, Юрий спросил мимоходом:
— Что это Хмара так нахмарился? Случилось что-нибудь?
Фамилию Хмара носил завскладом — укладчик парашютов. Вид у него действительно был последние дни унылый и озабоченный.
— Худо, — отозвался Максимов. — До зарплаты далеко, а дети захворали, оба лежат в больнице, и жена там при них. Передачи носить надо.
Юрий оглянулся на Титова:
— Быстренько подписочку?
Герман понимающе вытащил лист бумаги:
— Организуем.
Вдвоём они обошли всех парашютистов…
Собственно, тут не было ничего из ряда вон выходящего: все охотно пришли на помощь товарищу. Но неладное в выражении его лица первым заметил Юрий.
Мне рассказывала саратовская учительница Надежда Антоновна Бренько. Её муж умирал в больнице. Она пришла на урок в техникум, села за стол и горько заплакала. "Ребята, — сказала она, — Юрий Фёдорович больше не вернётся к нам". Юрий Фёдорович Кузьмин, инженер-литейщик, вёл в Индустриальном техникуме специальные дисциплины, его любили. Это к нему, больному, прибегали студенты вместе с Юрием в тесную комнатку на втором этаже скрипучего деревянного дома и играли на постели в шахматы…
Парни потупились, у некоторых на глазах выступили слёзы.
— А Юра? — осторожно спросил я. — Где был он?
— Юра? — Она глубоко вздохнула, с трудом вырываясь из горестного воспоминания. — Юра, конечно, у двери.
Оказывается, он незаметно подошёл к дверям и стоял на страже, чтоб не заглянул кто-нибудь посторонний и не застал учительницу плачущей.
С годами Гагарин, вероятно, менялся во многом. Но оставались в нём неизменными до последнего дня отзывчивость и доброта. Внимательный взгляд натерпевшегося с детства человека подмечал те мелочи, мимо которых беззаботно проходили другие.
— Мне самым главным, — сказал Максимов, — кажется не то, что Юрий выдержал испытание как космонавт, — когда надо, мы, лётчики, всё выдержим! — а вот, что испытание славой достойно вынес, остался прежним, по-моему, важнее. И все космонавты потом держались так скромно, может быть, именно потому, что Юра задал тон. Да, народ его любит. Когда он должен был приехать сюда на первую годовщину полёта, как его ждали! Два дня школьники, студенты шли сплошным потоком к тому полю, где он приземлился. И люди шли, и машины ехали. В газетах потом писали, что собралось двадцать тысяч. Больше! Старушка Тахтарова, которая его первая встретила, лежала в больнице; так её на те дни врачи отпустили. "Где же, говорит, мой сынок? Я пирогов ему напекла". Большое было разочарование, когда объявили, что не сможет он прибыть. И всё равно до последней минуты верилось…