Погрузил мужик понедельники на тачку и повёз на такой рынок, где всякие птички, рыбки и щенки продаются.
— На птичий рынок! — подсказала Наташка.
— Да, на птичий. Привёз, встал в уголке — понимает, что надо коллекцию продавать, и жалко ему в то же время. Тут подходит к нему другой мужик и спрашивает:
— Что продаёшь?
— Понедельники.
— За сколько лет?
— За двадцать.
— А сколько хочешь за свою коллекцию?
— Тысячу рублей!
Эх, жаль, что у тебя одни понедельники! Я бы у тебя твою коллекцию купил, если бы хоть воскресенья у те были. А кому нужны чужие понедельники, да ещё за двадцать лет!
И ушёл. Стоял, стоял мужик, до самого закрытия рынка достоял. Никто и не подошёл к нему больше. Уже темнеть стало. Вдруг подходит к нему снова тот же самый мужик.
— Ну, что, — спрашивает, — продал понедельники свои?
— Как видишь! — отвечает мужик.
— Ладно, давай, куплю я у тебя, — только дать тебе могу — вот, три рубля!
Грустно мужику, но что делать! Пока стоял, столько всего передумал про свою жизнь, про свои понедельники, про свои вторники и даже про свои воскресенья.
— Давай, — говорит, — твои три рубля! Может, хоть тебе мои понедельники пользу принесут!
Взял мужик три рубля, пошёл в магазин. Купил бутылку портвейна…
— Килек в томате, — вставила Нинка.
— Килек в томате, хлеба буханку, детям карамелек купил и пришёл домой.
— Давай, жена, — говорит — накрывай на стол!
Сидел мужик с женой, пили они портвейн, и было на сердце у них хорошо, потому что начинали они новую жизнь. С тех пор мужик уже ничего не коллекционировал, но каждый год, в этот день, он шёл на базар, покупал портвейн, килек, конфет, и был у них с женой маленький праздник, наподобие годовщины свадьбы.
Один раз я там была, только чай у них пила, потому что портвейна мне — не наливали!
— Да, сказка какая! Ну и сказка — не понятная совсем! — Наденька тянет тоненьким голоском.
— Нормальная сказка! Мне понравилась! — Аське сказка понравилась сразу. Она как будто сама стояла с тем мужиком на птичьем рынке.
Что-то было в этих понедельниках и от её незадачливой жизни.
— Главное, что всё закончилось кильками и портвейном! — сказала Нинка. — Так что сказка — с хорошим концом. А кто слушал, молодец!
— Я бы всё-таки собирала воскресенья, — сказала на прощанье Светка, на удивление всем не уснув — до самого окончания Анькиной сказки…
Когда все утихомирились, Маша потихоньку спросила у Аськи:
— Что Мариэте на день рождения подарим?
Глава 25
— Что Мариэте на день рождения подарим?
— Открытку красивую подпишем. У меня есть, — ответила Аська.
— Я знаешь, что думаю, — продолжала Маша, — помнишь, она всё время песню такую пела: «Ой, серум, серум»? Давай выучим слова и споём ей. Ей приятно будет.
— А слова где возьмём?
— А мы Аньку попросим, она где-нибудь найдёт, у армянина какого-нибудь.
— Давай, только утром.
— Спокойной ночи.
Утром проект подарка был одобрен всеми. Аньке и Наташке оставалось найти армянина.
После обхода, в пятницу, Аньку осенило. Не говоря никому, она вышла из палаты вслед за Жанной Арсеновной.
— Жанна Арсеновна, извините, вы по-армянски понимаете?
— Да я уже обрусела совсем, — ответила Жанна Арсеновна. — У меня муж — русский, я уже и забыла, когда по-армянски говорила.
— А вы такую песню знаете — «Ой, серум, серум»?
— Такую песню даже самый обрусевший армянин знает, — ответила Жанна Арсеновна.
— Жанна Арсеновна, миленькая, перепишите нам слова, только по-русски!
— А зачем вам?
— У Мариэты в субботу день рождения, и мы хотим выучить и спеть ей. Хоть два куплетика напишите!
— Сейчас напишу и принесу тебе. Когда, говоришь, день рождения? В субботу? Надо поздравить! — и, отойдя немного, спросила, обернувшись: «Как же такое вам в голову пришло?»
— Это Маша.
— Молодец…
Жанна Арсеновна принесла Мариэте красивое, расшитое полотенце. Она принесла его уже в понедельник.
А вечером, в субботу, мы праздновали день рождения Мариэты, поедая торт, конфеты и мороженное, принесённые Наташкой и Анькой — из своей первой самоволки.
И вот, когда торт был съеден, Маша сказала:
— А теперь, Мариэта, мы дарим тебе наш подарок.
Мы запели. Мариэта сначала не поняла, а потом… она подпела чуть-чуть, потом откинулась на подушку, и губы её задрожали. Мариэта плакала.