Девчонки слушали. Такие стихи не могли не затронуть сердца.
— Тебя что, в библиотеку пустили?
— Пустили, наконец! Я там два часа сидела, рылась на полке, в поэзии, и вот, нашла. Тут ещё такие есть… одно — это прямо песня, слушай, Маша:
А дальше… девушка… торгую! Она отвечает, понимаешь — торгую! Торгую водой, сеньор мой! А дальше — мать, мать говорит: плачу водой, сеньор мой! Как здорово! Маша, это точно песня! Вот бы музыку придумать! Та-та-та-та-та…
Подчиняясь внутренней музыке, Анька прикрыла глаза и слегка покружилась возле кровати.
А ты к Славику пойди! Может, он тебе музыку сочи нит. Он же на гитаре играет хорошо!
Маша могла почувствовать, чего жаждет чужая душа.
— А чего, пойди! — сказала и Аська. — Пусть сочинит, а мы потом споём.
— Страшновато. А вдруг не захочет?
— Иди, иди — чего не попробовать!
И Анька отправилась в палату к мальчишкам — музыку сочинять.
— Можно?
Аньке были рады, только Джем лежал, закрыв глаза. Нянечка Дора мыла полы, широко размахивая шваброй. Суть дела была изложена, Славик прочёл стихи.
— Хорошие какие! Правда на песню похоже. Только я сочинять-то не умею!
— Ты же учился в музыкалке! Попробуй, — Анька начала напевать. — Вот так как-нибудь!
Славик взял гитару и начал сочинять, подбирая аккорды. Думал же он при этом примерно следующее: «Знала бы ты, как я учился в этой музыкалке! Полгода выдержал, а потом от сольфеджио убежал. Аккорды только брат показал». Эх, тайны, тайны!
Славик честно пытался сочинить песню, только вот мелодия получалась — обычная, состоящая из аккордов «квадрата», и вместо испанского чуда вырисовывалось что-то чуть ли не блатное. Не получалось!
Анька собиралась уже уходить, как к кровати Славика, отложив швабру и тряпку, подошла нянечка Дора. Доре было неопределённое количество лет, та как лицо её носило явные отпечатки того, что было выпито за всю её жизнь. Скуластое, испитое лицо с резкими чертами, с прямыми черными бровями. Волосы были вечно покрыты низко повязанным платком. Из всех нянечек была она самой немногословной, вечно выходила курить — то на веранду, то в подсобку.
Дора обтёрла руки о полу халата и молча взяла у Славика из рук гитару. Лёгким движением она подтянула расслабленные струны. И вдруг запела. Запела тихим, низким голосом, запела на незнакомом, чуть гортанном языке.
Анька сразу поняла, что она поёт. Она пела те стихи, что пронзили Аньке сердце, только пела Дора их — по-испански, на языке оригинала, так сказать.
Лицо Доры преобразилось. Как будто изнутри появился свет, высветив нечто — то самое, что покорило Аньку в этих стихах. Глаза Доры были прикрыты. Дора не смотрела на нас. Было такое чувство, что и пела она не для нас и, уж конечно, не для себя.
Когда Дора закончила петь, в палате была классическая «немая сцена». И мальчишки, и Анька — сидели замерев и открыв рты. Потом Анька опомнилась:
— Дора! Как! Откуда ты так умеешь? Дора!
Мальчишки тоже заволновались, все, кто мог, подтянулись поближе.
— Умею, умею! Это я сейчас — Дора, Сергиенко, по мужу… А вообще-то я Долорес, Долорес Гарсия. Да… Я из испанских детей — может, знаете, нас привезли перед войной. Теперь… вот тут живу. Только я и сама забываю иногда — кто я.
— Дора… Долорес… тебе… вам… вам надо со сцены выступать! — Анька не знала, как обратиться к Доре — ведь это была уже совсем не Дора!
— А я и пела. Пока пить не начала. Пить начала — всё потеряла, опустилась совсем. Теперь вот выгребаю потихоньку, с вами вместе. Да, с вами вместе я выгребаю… Уже почти год не пью. Я гитару в руки зареклась брать, пока уверенной в себе не стану. А то снова захочется выпить.
— А сейчас?
— А сейчас — ну, это просто смотреть было невозможно, как ты, Славка, песню портишь. А тебе спасибо, Анька! Как это ты нашла стихи эти. Я их тоже люблю, и песню эту люблю.
Дора достала «Беломор» и пошла к веранде. На пороге она обернулась:
— Только не просите меня играть больше! Когда смогу, сама к вам приду, концерт давать! Анька, молчи! Не смей просить! И вообще — если песня из сердца выходит — не проси никого, бери гитару, и сама пой!
— Я не могу…