— Что вам за дело? Что вам за дело? — бормотал он, — Ничего вы не знаете.
— Я знаю, — тихо зазвенел голосок Нюши, — Женя скучает, злится, ненавидит меня, как будто я виновата, что невольно отнимаю от неё брата и вношу тоску в его дом, но, уверяю вас, уверяю, она потом горько, горько пожалеет… она любит брата, любит… я часто слышала слова, которые она шептала ему, видела её глаза, её губы, когда она смотрит на него…
— Вы слишком много видели! — с насмешкой сквозь губы произнёс Маршев.
— Да, правда, но я не виновата в этом. Болезнь сделала меня тихой… пока я ещё ходила, я любила уголки, глубокие кресла, где никто не пугал меня, не говорил со мной.
— И вы подглядывали, подслушивали?
Глаза Нюши крупно замигали, закрылись на секунду, но она не заплакала.
— Да, я много видела, много слышала. Вот это окно… подойдите к занавесу, вглядитесь сквозь пёстрый рисунок, она прозрачная, и днём с этой стороны поневоле, без желания, всё видно, а ведь я всегда лежу здесь.
Она откинула голову на подушки и замолчала.
Маршев подошёл к окну, пёстрая ткань, на вид показавшаяся плотною, была тонкая индейская кисея, сквозь узор которой он сперва, как в раме из прихотливых узоров листвы, увидел клочок звёздного неба, потом рассмотрел перила, усеянные нежными глазками барвинок, потом шахматный столик, стул… он вспыхнул: сцена первого страстного поцелуя, как яркая картина, возникла перед ним — и Нюша видела… видела и ничего не сказала брату.
Он обернулся к девочке… снова раздражение, злость охватили его. Он стал подозревать преждевременную развращённость в этой больной, молчаливой девочке.
— Видели всё и молчали, это делает честь высшей сообразительности. Если бы и теперь вы поступили также, ваша… любознательность была бы ещё более вознаграждена.
Тихие рыдания были ему ответом. Ошеломлённый, он подошёл к Нюше. Она лежала ничком в подушке, он видел только спутанную массу пепельных волос и очертание тоненького тела, уже принявшего женственную грацию, и от всей этой позы, от худеньких, тоненьких ножек, так по детски, безыскусственно лежавших перед ним в простых беленьких чулочках и широких, стареньких туфлях, от тоскливых всхлипываний веяло такою чистотой, таким святым детством, что сердце его замерло, он вдруг почувствовал, что делает что-то безобразно скверное, жестокое, недостойное мужчины, его сухие, злые глаза увлажнились, он сел и провёл рукою по спине ребёнка.
— Нюша, Нюша, не плачьте, простите. Я груб, мне тяжело, совестно того, что я сказал.
Рыдания прервались, минуту девочка лежала неподвижно, как бы притаив дыхание, боясь ослышаться, затем она поднялась, села, откинула от лица волосы и подняла на него глаза. Густые ресницы слиплись стрелками, последние слёзы ещё не высохли и катились светлыми росинками по нежным, исхудалым щекам, но взгляд уже был полон тёплой благодарностью и тихой, наивной радостью. Странное, почти благоговейное чувство охватило Маршева, инстинкт подсказывал ему, что он присутствует при величайшей тайне жизни. Как в сказке об Аладдиновой пещере, полной сокровищ, перед ним раскрывалось сердце, полное девственной чистоты, и легенда об ангеле-хранителе, скорбящем и плачущем о наших грехах, воплощалась, а из громадных, ввалившихся глаз больного ребёнка на него глядела сама смерть и говорила о чём-то высшем, недосягаемо великом.
— Вы не сердитесь, вы не… не…
— Нюша, я не сержусь и не увижусь больше никогда наедине с Евгенией Фёдоровной.
— Хорошо, благодарю вас, верю. Ах, как я счастлива! Вот видите, — она потянулась к Маршеву, он сел ближе и взял в свои холодные руки лихорадочно дрожавшие ручки девочки. — Видите, я очень, очень люблю брата, он страшно добрый и ужасно, понимаете, ужасно любит Женю, и она его любит, верьте, любит. — Нюша нагнула головку и глядела в глаза Маршева, точно желая перелить в него свою уверенность. — Надо только ей пережить «это» время, я ведь скоро, скоро, уйду! — тише добавила она, опуская глаза, — и тогда брат опять вернётся к ней, он ведь очень будет нуждаться в её ласке. Вы не думайте, что я сказала что-нибудь «такое» Жене, — заволновалась Нюша, — нет, я только после… террасы начала всё видеть и понимать. Сегодня я видела, как она писала, в доме кому же ей писать?.. Значит, вам… Потом она так спешила, чтобы меня унесли отсюда… Я поняла, что это будет здесь… брат уехал, и вот мне стало так дурно, так душно, сердце так ныло, ныло, я непременно должна была быть здесь, непременно, иначе я умерла бы. Дуня перенесла меня сюда, я всё лежала и молилась Богу, всё молилась, чтоб вы не сделали злого, нехорошего дела… и Бог услышал меня. Женя вышла, увидела меня и ахнула: «Зачем ты здесь? Зачем?» — она очень рассердилась, а я так тихо, незаметно перекрестилась и говорю: «Женя, ступай к себе, я ничего не скажу брату». — Она поглядела на меня, поглядела и выбежала вон.