Кто в нашем случае выступил Иваном, наболтавшим сладких сказок про «русский мир»? Этого мы не знаем: философ Ильин, Солженицын, бизнесмен-графоман Юрьев, ученики методолога Щедровицкого? Нынешний ли патриарх или неизвестные нам старчики сбили с пути нашего Смердякова («С умным человеком и поговорить любопытно», Ганди, где Ганди, ау!)? Надо отметить и еще один пункт совпадения со Смердяковым литературным: оба отлично чувствуют низкое, низменное в других людях, моментально находят в них слабину.
Пятое марта. На этот день, как потом на шестнадцатое (праздник Пурим), возлагались большие надежды.
Вздох за соседним столом:
— Дни наши сочтены не нами… — сразу видно, гуманитарий.
— Помер тот, помрет и этот! — И звон бокалов.
Смерти диктатора желают повсюду, в том числе, разумеется, у него дома, в Москве, и это порождает такие, например, истории. У одной очень милой москвички-редактора есть набожная подруга, назовем ее Ольгой Владимировной (имя изменено, отчество нет). Вскоре после начала войны редактор получает сообщение от Ольги Владимировны, та просит ее сходить в храм и заказать сорокоуст по новопреставленному Владимиру. Она немедленно выполняет поручение подруги и звонит выразить соболезнования: она и не знала, что Владимир Александрович скончался. — Что, сердце? — После паузы Ольга Владимировна отвечает: ты думаешь обо мне лучше, чем я есть на самом деле. (Молиться о живых как об умерших, заказывать по ним панихиды, ставить свечки вверх ногами — народные способы сжить человека со света, веками проверенные.)
Исхожены улица Туманяна и проспект Маштоца, осмотрен Эчмиадзин, совершены поездки в Гарни и Гегард. Туристические впечатления, однако, и вообще-то нестойки, а теперь для них совсем не находится места в душе. Скорее к компьютеру — письма писать, слушать новости.
А новости таковы, что армию нашу ждет, по-видимому, поражение. Радоваться ему трудно, но победа была бы намного страшней. Ощущение провала возникло уже в первые дни войны и со временем только усилилось. И потому что сила русской армии явно переоценена, и потому что сам образ ее, придуманный пропагандой («вежливые люди» времен аннексии Крыма), совершенно ложный. Он отличается не только от истинного положения вещей, но и от того, что создала русская литература, военные песни и советский кинематограф: несовершенное обмундирование, но и особенный юмор, и свистульку мальчику ножиком вырежет, и своя философия. Много человеческого и мало бравости: «Он стоял, тельняшка полосатая пятнами густыми запеклась…» Вежливый человек, напротив, абсолютно холоден, самодостаточен, низ лица у него прикрыт черной повязкой, за спиной рация, на груди огнемет последней модели, под гимнастеркой, наверное, кондиционер. Он не испытывает ни жажды, ни голода, не нуждается в женщинах и вообще ни в ком, и если получит задание, то движением руки уничтожит город. Перед нами пародия — то ли на компьютерную игру-стрелялку, то ли на дешевый голливудский фильм, но люди во главе с Верховным главнокомандующим поверили и в нее.
Попутное соображение: нынешняя война — еще и серьезный удар по Дню Победы. Дети, внуки ветеранов пишут: хорошо, что папа, дедушка не дожил. Невозможны стали и песни военных лет.
Как бы не было тебе в Ереване тепло, настает пора уезжать и отсюда.
— Барев дзез (здравствуйте), — говоришь пограничнику.
Тот долго и неприязненно тебя расспрашивает, зачем ты летишь в Германию, с лупой проверяет паспорт, требует показать обратный билет. Они здесь тесно связаны с русской тайной полицией, чуть ли не часть ее.
Наконец пограничник отпускает тебя, ты садишься в самолет Ереван—Франкфурт, и вот тогда и становится — зябко, стыдно, освобожденно. Зябко жить в творящейся на твоих глазах истории, зябко потому, что то или другое твое действие, слово могут иметь немедленные последствия. А стыдно в том числе от того, что освобожденно. Как с рождественским гусем: трудно им насладиться, когда другие его лишены.
3.
Самолет летит над Германией, на экранчике — названия немецких городов. Юношеское воспоминание: занятия по военной подготовке в мединституте, первый или второй курс. Преподаватель, майор, откупоривает ящик с надписью «Совершенно секретно» и вытаскивает оттуда карты Европы, на которых следует отметить расположение войск. Противник стоит в Дюссельдорфе, а наша армия, предположим, в Кобленце. Противник наносит ядерный удар такой-то силы по месту нашего нахождения. Рассчитать, сколько требуется коек, госпиталей, врачей. А что мы, собственно, делаем в этом самом Кобленце? — никому и в голову не приходило спросить. И зачем бы противнику бить ядерными ракетами по своей собственной земле? — Это же понарошку. — Так нас с молодых лет готовили к преступлениям. А в детской песенке, всем известной, есть такие слова: Может, мы обидели кого-то зря, / Календарь закроет этот лист… — мол, ребята, не заморачивайтесь: покаяние, раскаяние — не для нас. Стыд не дым, глаза не выест. Нам не стыдно. Мы русские, с нами Бог. И вот уже пианист-виртуоз ББ высказывается по телевизору: «Я гуманитарий, музыка и все такое… Понятно, что мы там жалеем… А нельзя окружить, отключить электричество?..» — с этого момента он военный преступник. И его застенчивая улыбка («музыка и все такое») заставляет вспомнить героя фильма «Брат», убившего кучу людей, но оставшегося таким же милым и обаятельным, каким был. Впечатление, однако, что даже люди, искренне любящие русскую культуру, постепенно освобождаются от этого обаяния.