Но его не слушали. Кружился по избе пьяный, жужжащий, бестолковый гомон, бубнил и мутным плеском бился в радужные стекла окошек. Говорили все сразу, хвастались, объяснялись в любви, клялись в дружбе, бранились, пели песни.
Пришел полицейский с медалью на груди — Григорий Возгряков, так называемый Топчигрязь. Это был первый представитель власти, напомнивший им одной своей фигурой о том, что они совершили нечто против закона и порядка. И тон у него поначалу был взыскательно-строгий, не послабляющий.
— В правленье, молодцы!
— Че-го?! — независимо отозвался Копылов.
— В правленье — «чего»! Там того… поговорят с вами… Проспитесь мало-мало…
Терпуг поднял голову и остановил на полицейском пьяный, остеклевший взгляд.
— А ты кто такой? что за фигура?
— Это — опричник! — мрачно сказал Грач…
— Семен! Дай ему в едало!
Копылов засучил рукава. Но оробевший Топчигрязь смирно и резонно сказал:
— Воля ваша, господа… А только посланцу голову не секут…
Показался убедительным не столько этот довод, сколько неожиданно-смирный топ носителя власти. Опричника пощадили. Даже поднесли стакан водки. Принимая его, Топчигрязь сказал прочувственным и убежденным голосом:
— Всякий человек должен жить по своему произволу… Но у всех должно быть одно сердце…
И ушел — с тем, впрочем, чтобы снова вернуться через полчаса уже в рядах внушительного отряда полицейской стражи.
Во главе отряда шел сам Фараошка, станичный атаман. Правым крылом, состоявшим из двух сидельцев-малолетков, командовал староста Семеныч. На левом крыле двигалась вооруженная с ног до головы, согбенная фигура ночного обходчика Бунтиша. В правой руке у него торчал длинный, но оструганный шест с тупым косырем на конце — пика. Сбоку висела шашка. За очерченной полукругом спиной — старое ружье-дробовик.
Шествие замыкал Топчигрязь, а в толпе баб и ребятишек, сгрудившейся сзади, к перекрестку, приостались и оба потерпевшие — Рванкип и Дуванов.
Отряд остановился против ворот Копылова и стоял довольно значительное время в нерешительности. Семеныч произвел рекогносцировку через окошки хаты. В торжественной тишине ожидания, водворившейся среди любопытствующей толпы, почувствовалось нечто не шуточное и внушительное. И пьяный гомон, беззаботно жужжащий в хате Копылова, вырос вдруг в своем значении и облекся тайными страхами.
— Ну что? — спросил атаман у Семепыча, когда он вернулся от окна.
— Да пьяные, вашбродь.
— Пьяные?..
— Дударев вряд и через губу переплюнет…
— Надо взять! А то кабы не сожгли станицу… Ножей не видать при них?
— В руках не видать, а так думаю: должны быть при них ножи…
— Надо осторожно. У тебя, Игнат, ружье — так ты уж иди передом…
— Ружье-то ружье, вашбродь, да кабы заряжено! — прискорбным голосом отозвался Бунтиш. — Пистонов нет. Заходил к Кузьмичу пистонов взять — нет подобных пистонов…
— Тогда дай свисток — пущай на всякий случай подойдут прочие…
— Сзывай лезервы, Бунтиш! — послышался веселый женский голос из толпы.
— Куче-то их можно голыми руками забрать! — уверенно сказал Бунтиш.
— Ну, играй тревогу? Не проводи время! — опять раздался из толпы нетерпеливый голос, и дрожали в нем веселые ноты добродушного зубоскальства.
Старик достал из-за пазухи свисток и надул щеки. Засвистел. Послышался странный, сиплый, глухой звук.
— Э?! — насмешливо воскликнул кто-то в толпе.
— Засорил…
Старик подул еще — опять бессильно прошипел сиплый, простуженный звук.
— Разучился!..
— Чего разучился? Засорил…
— Горошина застряла! — сказал старик, сердито обернувшись на критикующие голоса. И стал стучать свистком о ложу своего дробовика. Стучал томительно долго. Потом, набравши побольше воздуха, опять подул. Веселый, журчащий, клекочущий звук побежал в чуткую тишину, а ему тотчас отозвались еще два-три свистка в разных концах станицы. Бунтиш победоносно оглянулся кругом.
— Ловко! — послышался льстиво-одобрительный голос Рванкина.
Бунтиш засвистел опять, и снова дружеским приветствием откликнулись ему другие свистки — все с того же расстояния, ни дальше, ни ближе. Должно быть, сидели себе старички где-нибудь на завалинках и дремали.
Заслышали ли эти свистки в хатке Копылова или просто надоело сидеть в духоте, но вдруг пьяный гомон из стен ее выбежал сначала па двор, затем к воротам, на улицу. Две черные, колеблющиеся фигуры, бестолково галдевшие, качаясь, подвигались вперед порывистыми толчками. Кричали, размахивали руками, ругались.