— Зы! Зы-ы, куда! у-у ты, хо-ло-ра!..
— Ца, проклятущая! ца-ца!..
И все так звонко, весело… О, милая жизнь бодрой, радостной заботы и труда! Неужели придется расстаться с тобой? С этими милыми, знакомыми соломенными крышами, одетыми в сизую дымку? С этим родным, привычным кругом хлопот, суеты и скромных надежд? С твоими праздниками и беззаботной улицей!..
Сердце затрепетало, как надрезанное…
В завтрак пришла мать. Говорила, что опять приходила полиция с помощником атамана Уханом и требовала от нее указать, где Никишка. Грозили и ей Сибирью.
— Мне и тут Сибирь, говорю, не загрозите… А Ухан уж с самого утра пьяный, зюзю с табаком не выговорит… «Он станицу сожгет, ты отвечать будешь!» — На что ему ее жечь! — «Все говорят: сожгет! Народ весь глаз не смыкает, боится…» — Ты-то, говорю, смыкаешь ли?
— Надо бы поучить, да погожу… До другого время, — мрачно сказал Терпуг.
Он решил, что ждать нечего, надо уходить в степь — там наймется в косари. И на случай розыска там спокойней: спрятался в бурьян, пересидел погоню, и только… А выдать небось не выдадут: кому надо?
Попрощался с матерью и пошел левадами и садами к зеленовской дороге. Было уже не так безлюдно по огородам, как вчера, в праздник: кое-где гремели ведрами бабы, слышался топкий девичий голосок, мурлыкавший песенку. В одном месте, совсем близко, сердито забранилась баба. Остановился, прислушался… Нет, это не в садах, это в станице, как раз над яром. А вот этот приближающийся говор и топот — это, несомненно, тут, среди левадов, по проулку.
Он присел и стал осторожно всматриваться через плетни по направлению к дороге, которая узким проулком шла между садами от станицы. Замелькали казачьи фуражки. Явственно донесся гундосый, пьяный голос Ухана:
— Разве в такой чаще его найдешь? Ведь это лес!.. А требует: представь!..
— Одно слово, кучей надо, ребята, — сказал другой голос. — А то ведь он ножом… в случае чего…
Прошли. Человек пять как будто, не меньше.
«Жаль, что ножа нет, — подумал Терпуг, — а то пугнуть бы их…
Идут, скоты бессловесные!.. Уперлись рылом в землю, плетутся. Не то, чтобы стать, не дать в обиду — не нашлось смелости сказать: „Не пойду! Он не виноват ни мне, ни кому — зачем я буду ловить его?“ Нет, идут. Вот народ… И это люди? Подъяремный скот, жестоковыйный!.. Ничем не проймешь их, ничего не докажешь! О, кроты слепые! Плюю я на вас!..»
Он почувствовал вдруг уверенность в себе, и то, что он внушал смутный страх этим людям, наполнило его гордым смехом. Перелез через плетни и вышел на тот же проулок, которым прошли казаки. Решил, что нет надобности прятаться, и пошел в том же направлении, куда и они.
Близко к степи проулок разветвлялся на несколько дорожек. Одна вела к озеру, в луг, другая — поправее — к бахчам, третья сворачивала к большой дороге на окружную станицу.
Терпуг пошел направо, к степи. Как раз на повороте встретились ребятишки, возвращающиеся с купанья, от озера. Кто-то из них испуганным голосом сказал:
— Рястант… Ребята, рястант!..
И все, как стая воробьев, порхнули от него назад, лишь замелькали между кольями огорожи красные и розовые рубашонки. Их детский страх огорчил нежданной обидой Терпуга. Он как-то сразу почувствовал себя чуждым здесь, в своем родном углу, потерянным, заклейменным… Все, значит, будут теперь обходить его, опасаться, избегать.
Услышал, как звонкие ребячьи голоса закричали:
— Вон он! Вон он!
И вслед за ними донесся тревожный гомон уже недетских голосов.
Терпуг ускорил шаги и вышел в степь.
«Зря пошел днем, дождаться бы ночи…» — подумал он с упреком самому себе.
— Вон он! Вон он! — все кричали детские голоса.
И Терпуг увидел, как другим переулком выбежали гурьбой казаки и ребятишки и, держа ладони над козырьками фуражек, стали смотреть в его сторону. Ухан размахивал руками и — командующим жестом показывал в его сторону. Но никто не трогался с места, все лишь галдели.
Терпуг шел, не переменяя шага, и лишь изредка оглядывался, как волк. До балки, к которой он держал направление, было еще с версту, но он не хотел показать страха и бежать. Совсем близко были прошлогодние бахчи, теперь засеянные хлебом. Серебрились загоны высокой ржи и ячменя, сочно зеленели проса, и темным бархатом отливала пшеница-сивоколоска. «Вон раннюю рожь уже косят», — вздохнул Терпуг. Он знал, где чьи бахчи, и угадал косцов. Виднелись они местах в четырех. Вон над балкой мерно размахивают косами Василий Губанов, сын Савелия, и с ним еще два косаря, нанятые, — этих он издали не мог узнать. Баба на стану, около арбы и бочонка с водой, варит кашу — сизый дымок так знакомо вьется. Это, вероятно, жена Василия. А та, подальше, с граблями, — та, конечно, Ульяна.