Александр Степанович Ольбик.
Промах киллера
(Неоконченный дневник наемного убийцы)
Глава первая
В полнолуние у меня выворачиваются все внутренности. Тогда я впадаю в транс и без конца растираю затылок. Я правша, и на указательном пальце, на самой подушечке, заметная мозоль. Понимаете от чего? Ну, конечно же, от ежедневных занятий стрельбой. Я отвожу на это, как правило, поздние вечера.С небольшой спортивной сумкой прохожу мимо штамповочного цеха, где стоит неимоверный грохот, сворачиваю за угол и, перейдя трамвайные пути, спускаюсь вниз, чтобы по акациевой аллее добраться до своего бункера. Это старое советское бомбоубежище для работников близлежащего горкома, очевидно, предназначенное на случай атомной войны. Горкома уже нет и в помине — в здании разместилась служба безопасности.
Впрочем, нет и самого бомбоубежища, в нем теперь находится мой тир. В дни январских событий на его месте соорудили оборонительный рубеж из железобетонных блоков и тавровых балок. Почти все это забытое добро лежит там и поныне.
Я пролезаю между хитросплетениями из железобетона и сквозь узкую щель протискиваюсь в бомбоубежище. Дорогу освещаю карманным фонариком и прохожу по деревянному настилу вглубь, в дальние шхеры. Делаю несколько поворотов и, преодолев двадцать четыре ступеньки, оказываюсь внизу. Меня встречают абсолютная тишина и сырой дух. Сначала перехватывает дыхание, но пообвыкнув, легкие успокаиваются, сердце набирает привычные обороты. Подхожу к тайнику и вынимаю винчестер и к нему — коробку с патронами.Внизу, в полутора метрах от стены, ставлю два керосиновых фонаря «летучая мышь». Света, который падает от них, вполне хватает, чтобы разглядеть три небольшие мишени.
Я, не торопясь, распаковываю сверток, достаю разобранный карабин и за минуту-полторы собираю его. Все свое добро раскладываю на длинном отсыревшем столе. Вокруг стола стоят стулья, на одном из них я устраиваюсь. Стреляю тоже сидя, но прежде чем приступить к этому занятию, раскладываю рядом с винчестером патроны, проверяю затвор, оптический прицел — я несколько раз целюсь, плавно спуская курок незаряженного карабина, пока рука не почувствует автоматизма. Прикрутив глушитель, начинаю работу.
Стреляю метров с пятидесяти. Это длина коридора, по бокам которого расположены небольшие боксики на четырех человек. Там остались двухъярусные кровати, раковины, туалет и вентиляционный канал. Но все это уже давно не функционирует и вряд ли когда-нибудь будет использовано. Время ушло.
Мысли порой уносят в непрошеную даль, в иные, пройденные круги. Например, частенько мерещится движение плеч человека, который стал самой первой моей мишенью…
Стреляю со вкусом и не всегда целюсь в десятку. Иногда выбираю неясную точку на краю мишени и стреляю в нее. А порой целюсь чуть ниже или чуть выше центра — в девятку, восьмерку или семерку. Стреляю скорострельно и с затяжными паузами. Я выбираю наиболее приемлемый для себя ритм. Наверное, так же музыкант выбирает для себя подходящую тональность. Я знаю, что наступит время, когда нужно будет в течение шести — восьми секунд выпустить три пули. Когда же потребуется стопроцентный результат, я стану целиться по три-четыре секунды на один выстрел, чтобы был верняк. Впрочем, я выразился неточно. Стопроцентный результат нужен всегда. Мне за это платят. Я всегда стреляю наверняка, но все дело в том, что, кроме меня, моей руки, моего глазомера и моего винчестера, вместе со мной где-то рядом обитает моя судьба. Вернее, две судьбы — моя и того, на кого я охочусь.
Обычно я целюсь… нет-нет, не в голову. Как бы я ни был меток, могу промахнуться, потому что не в состоянии контролировать каждое движение того, в кого целюсь. Однажды, когда нужно было убрать одного авторитета из Люберец, я нашел место, откуда должен был стрелять. Это был заброшенный чердак, где я провел в ожидании два дня. Авторитет оказался пунктуальным человеком, и это облегчило мою задачу. Но за секунду до выстрела мой клиент вдруг задрал голову к небу и стал им любоваться. Может, он гадал — будет ли дождь и не стоит ли вернуться домой за зонтом? А может, подумал о чем-то другом или просто восхищался полетом ласточек, которых там было видимо-невидимо. Они выпархивали из-под крыши старого двухэтажного дома и, пролетев над излучиной реки, возвращались в гнезда.
Когда я подкарауливаю жертву, замечаю многое. Взрослых, детей, стариков. Иных просто так, для тренинга беру на мушку и веду в прицеле до тех пор, пока позволяет угол обзора.
Стрельба в тире нужна мне как воздух. Во-первых, это позволяет держать форму, во-вторых, я не представляю жизни, ни одного ее дня, без того, чтобы ладонь не чувствовала соприкосновения с отполированным цевьем и прохладным металлом. Это прекрасный коктейль ощущений.
Я люблю все виды оружия, но наиболее мне близок этот десятизарядный карабин по имени Винчестер, калибра девять миллиметров. Стоит он дороже «мерседеса», и я не преувеличиваю: изготовили его в Штатах по спецзаказу. Разумеется, не по моему — этот фирменный карабин был создан специально для ЦРУ, для тех его людей, которые всегда должны убивать наверняка, без осечки. Пуля по винту проходит с легкостью неимоверной, не отклоняясь ни на йоту, не теряя ни одной миллионной доли заданной скорости. Я снял его в Анголе с одного убитого цэрэушника, с кото-рым мы проводили дуэль без малого два месяца. Я вел отстрел тех, кто был на стороне УНИТА, по нам же пуляли чернокожие, натасканные американскими наемниками.
Сначала у меня был самозарядный карабин отече-ственного производства СВД — снайперская винтовка Драгунова. Спасибо и земной поклон этому Драгунову. С помощью его карабина я набил целую толпу, сколько, наверное, не было убито всеми спецназами. Я сидел в засаде, в каменной норе, откуда как на ладони открывалась дорога, прорезающая джунгли.
Справа от нее — река, по которой хоть редко, но передвигались унитовские отряды. Обычно я начинал поражать тех, кто шел в хвосте отряда или колонны. Пока передние разберутся что к чему, с десяток отправится к праотцам. Стрелял я обычно в грудь двумя быстрыми пулями. В эти мгновения человек еще не понимает, что убит или смертельно ранен. Он замирает, словно тушканчик в параличе, и в это время я его добиваю контролкой. На нашем языке это контрольный выстрел в голову. Отдыхал я вечерами, когда движение по дороге и реке замирало и воюющие стороны расходились ужинать. Ночью я возвращался в нору, но уже в другую. Я знал, что меня засекли и постараются перед рассветом достать ножами. Но меня там уже не будет, и те, кто придет по мою душу, найдут только мою лежку и услышат лишь шорохи, оставляемые самой большой змеей джунглей — бушмейстером.
Ночью я пользовался ночным прицелом. Через него я видел людей, движущиеся машины, так похожие на фотонегативы, по которым я стрелял с большой охотой и азартом. Однако азарт снайпером завладевает не сразу. Сначала на курок нажимает страх. Потом, когда первый, десятый, сотый выходы проходят нормально, возникает ни с чем не сравнимое чувство азарта. Азарт охотника — ничего сладостней мужчина не может испытать, если, конечно, он настоящий боец.
Однажды, когда спецназ кубинцев отбросил первую линию наступающих, я увидел лежащего у самой дороги того американца. Наша разведка подсказала, что это один из сотрудников ЦРУ, инструктирующий чернокожих партизан. Рядом с ним и лежал этот бесподобный винчестер. За две золотые цепочки с одним нашим моряком я переправил карабин в Союз…
…После того как стрельба в бомбоубежище заканчивается, я тщательно убираю за собой все. Считаю отстрелянные гильзы и упаковываю их в отдельную коробку. Я не курю, и поэтому проблемы оставленных чинариков для меня не существует. Оба фонаря перед уходом прячу в тайнике. За кучей старой рухляди. Я выхожу из бункера так же незаметно, как и прихожу.
На улице уже темно, и лишь звездочки и запах акаций отвлекают от только что пережитого ощущения. От меня, наверное, разит порохом, но я стараюсь не думать об этом. Не спеша иду по неосвещенной тропинке, внимательно прислушиваясь к тому, что происходит вокруг меня.
Перед железной дорогой мне показалось, что кто-то идет навстречу. Я сделал шаг в сторону и затаился в кустах. Действительно, вскоре появилось двое молодых людей, и один из них рассказывал приятелю, как он трахал Люську в подъезде своего дома…
Прихожу домой, принимаю душ и включаю телевизор. Затем кипячу чайник, нарезаю сыра и колбасы. Подошла пора ночных новостей. Это для меня самое приятное время: располагаюсь в кресле, пью крепкий чай и жую бутерброды. Я неприхотлив, довольствуюсь малым.
По телевидению передали сообщение о захвате в Минводах заложников. Трое придурков прищучили автобус с пассажирами и требуют шесть миллионов долларов и в придачу вертолет. Очень много захотели и, значит, очень мало получат. Я знаю, какое кольцо из спецназовцев стягивается сейчас вокруг этих недоумков. Они даже не подозревают, что каждый из них при переходе из автобуса в вертолет будет взят на прицел как минимум тремя такими же, как я, профессионалами. Никто не уйдет. С ними поиграются, пообещают выполнить все их условия, а затем… С нынешней оптикой не составляет труда взять на прицел муху, ползущую от тебя за версту. Пусть кто-нибудь хоть на секунду появится в перекрестье прицела: мгновение — и проблемы нет. Снайперам по террористам разрешено стрелять пулями с нарушенным центром, чтобы наверняка. Кстати, я и сам ис — пользовал эти «дум-дум» и в Анголе, и в Никарагуа, и здесь, в СНГ, если требовал заказчик…
Строго говоря, я не должен интересоваться тем, кого и за что приговорили к моей пуле. И кто, собственно, приговорил.
Обычно бывает первый и единственный контакт. В один прекрасный день на горизонте возникает мистер Икс и предлагает непыльную, но денежную работу. В моем случае это был вкрадчивый, незаметный тип, все время держащий руку к боковом кармане пиджака. Он ни разу во время разговора не расслабил мышцы лица, ни разу не повысил голос и лишь к концу разговора на его лысом черепе появились капельки пота.
Когда он спросил, какое оружие для меня самое подходящее, я все понял. Я был в ту пору без денег, без работы и без малейшей надежды найти ее. Страна без шума и пыли распадалась. В моем паспорте «не того» цвета стоял «не тот» штамп. Он был круглый, как нуль, как петля, в которую можно просунуть голову любого Негражданина… Но я этому типу не сказал ни «да», ни «нет». Я даже не пожал плечами и вообще не выразил никакой определенности. Он вперил в меня свой птичий взгляд, но не настаивал на каких-то заверениях. Он тоже четко знал правила этой игры.
«Вам позвонят», — сказал этот тип и выложил из кармана толстую пачку долларов. А я, придурок, посчитал, что, засунув руку в карман, он держит там наготове ствол.
Однажды мне позвонили и назвали код ячейки в автоматической камере хранения центрального вокзала. Я хотел звонившего послать в одно сырое место, но почему-то не послал. Меня томила преснота жизни, руки просто дрожали при воспоминаниях о той же Анголе.
С тех пор так и повелось: мне звонят, называют букву с четырьмя цифрами, после чего я отправляюсь на вокзал, в камеру хранения. Там меня ждут фотография, адрес и телефон того, кого следует убрать. И аванс — треть от общей суммы.
Предполагаю, что моя фамилия находится в каком-то банке данных киллеров-профессионалов. Кто его владелец или хозяин, мне невдомек. Все в тумане, ничего и никого не видно. Наверное, мне уже дали псевдоним. В спецназе меня называли Стрелком. Возможно, кто-то из старых приятелей по войне в Анголе или Никарагуа дал мне «лестную» характеристику и меня взяли на заметку.
Конечно, провал возможен в любом деле, но я по опыту знаю, что чаще всего проваливаются те, кто хочет застраховать себя на все случаи жизни. Я этого никогда не делал, хотя к работе готовился основательно.
Винчестер я ношу в брезентовом чехле для спиннингов и удочек. Из него действительно торчит телескопическое удилище, и никому в голову не приходит, что идет не рыбак, а киллер. Мои коллеги, наверное, делают то же самое, и тут сказывается человеческая глупость — всеобщая тяга к стереотипу. Наиболее наглые засовывают оружие в скрипичные футляры и разгуливают с ними, как завзятые маэстро. В принципе, это дохлый номер. Любой внимательный сыщик, увидев наши уголовные хари и музыкальный инструмент в руках, враз заметит туфту.
Когда надо пронести свое оружие через таможню, я это делаю через знакомую стюардессу: отдаю ей свои «удочки» и прошу спрятать их в самолете, на котором полечу и сам.
Обычно это рейс на Москву, оттуда проще добраться до любого города России. Стюардесса получает двадцать пять долларов, и все обходится без лишней нервотрепки и разговоров…
Я смотрю на экран: показывают автобус с заложниками. Видно, съемка велась с довольно приличного расстояния. К нему направляется электрокар — возможно, везут жратву и то, что требуют террористы. Я знаю, что они никуда не уйдут, потому что слабы в коленках и страха у них за свои кишки не меньше, чем у тех, кого они захватили. И не умны. Будь не так, ни за какие коврижки в эту авантюру не полезли бы.
С ними будут говорить опытные психологи, съевшие зубы на подобного рода уговорах. Их не раз и не два направляли в тюрьмы и в колонии, в которых поднимались дикие бунты, и поэтому они прекрасно разбираются в психологии и наклонностях зэковской братии. А в том, что террористы — бывшие зэки, у меня не было ни малейших сомнений.
Они меня раздражали, и я выключил телевизор. Спать не хотелось, и потому, улегшись на диван, я взял в руки книгу. Я никогда не читаю детективов — пустое и скучное занятие. Там все неправда, поэтому ничего нового из них не узнаешь. Мне нравятся биографические книги и мемуары. В книге об Экзюпери меня поразило то место, где рассказывается о катастрофе, которую его самолет потерпел в Андах. Снег, мороз, ледяной холод скал и полное одиночество. Как у меня. Но Экзюпери не потерял надежды. Он полз, ломал об лед пальцы, глядел в звездное небо и чего-то от него ждал. Я порой тоже — смотрю в небо и чего-то жду. Прислушиваюсь, как будто что-то должно в груди переключиться — и я снова стану нормальным человеком.
Мое горе в том, что я все о себе знаю. Я — недочеловек, убийца, какими бы мотивами это ни оправдывать. Тешу себя маленькой надеждой стать другим. Ищу ответа в дневниках Толстого. Не могу поверить, что этот великий человек так боялся своей Софьи Андреевны, что даже вел тайный дневник. Он все время кается — тому-то, мол, сказал грубое слово, с тем-то был высокомерен…
В школе нам говорили, что Толстой — «зеркало русской революции». Интересно, а что отражает мое «я»?
Но вот нашел интересное место. «Есть ли Бог? Не знаю. Знаю, что есть Закон моего духовного существа…» — говорит этот старик. На каждой странице все о Боге, а тут вдруг засомневался. Почему? Может, ему что-то открылось?
Я-то ни во что не верю… Нет, не так. Однажды я тоже поверил: мне не хотелось убивать одного пацаненка. Он был таким еще молокососом, что когда я глядел сквозь оптический прицел на его юное лицо, сердце у меня екнуло. Губы — как у девочки — полные, свежие, вместо усов — детский пушок. Я не знал, что он сделал, какой грех совершил… Я целую неделю откладывал его убийство и все время искал для себя новые причины. И, наверное, Бог услышал меня. Буквально за минуту до того, как отправиться в него стрелять, мне позвонили и дали отбой. Что там у них стряслось, что не сложилось, мне не дано знать. А может, все произошло по закону духовного существа? Того пацана, видно, сильно берег Бог. А может, он оберегал покой матери паренька? Наступит ли такой момент, когда закон моего духовного существа придет мне на выручку?
Однажды в Анголе наша БМП, в которой находился и я, угодила в трясину. Почему не меня взял Бог, а тех пятерых пареньков, которые больше меня боялись смерти и больше меня любили жизнь? Я помню зеленовато-торфяную гадость на их губах, в которой шевелились белые червяки.
Звонок раздался уже ночью. И что самое гнусное — я ему был рад. В последние дни я буквально маялся, мне не хватало допинга — чувства опасности. Я, словно наркоман, и дня не мог прожить без достаточной его дозы.
Звонили наверняка из телефонной будки. Голос был глухой, без заметных модуляций. Мне сказали, что есть работа и что завтра меня найдут. Всего одна, с короткими паузами, фраза.
Телевизор уже давно не работал. Я открыл окно и несколько минут смотрел на мерцающий огнями город. С момента звонка мною начат отсчет времени, что-то внутри меня подобралось. Какая-то тревожно-сладостная мелодия пела внутри.
Внизу лежал город, хоть и спящий, но опасный, полный смертельных схваток и темных страстей. В эту ночь, как, впрочем, и любую другую, кто-то не дождется утра и будет убит.
Я представляю, как некто в темном переулке подходит к водосточной трубе и начинает подниматься. Дотягивается до перил балкона, перекидывает сначала одну ногу, затем другую и — оказывается на балконе. А что там, за дверью? За тюлевой занавеской? Спящие мужчина и женщина, в соседней комнате посапывает пацаненок со своими долгими снами. Он не услышит, как тот, что на балконе, тихо откроет задвижку, тенью проскользнет в комнату, застынет столбом, пока глаза не привыкнут к темноте.
Еще я вижу, как по улице перебежками продвигается тень, длинные волосы полощутся по узеньким плечам и подгоняют к бегу. Но стук каблуков предательски ее выдает. Кто-то на этот стук, как рыба на наживку, откликается сразу же. Натянув на мускулистую грудь нечистую рубашку, он выходит из своей конуры и начинает коварную погоню.
Ничего в этом городе хорошего нет. Он лицемерен, и никогда не узнаешь, что у него на уме.
В центре лба, ближе к переносице, что-то захолодило. Возможно, этот холод исходит из соседней девятиэтажки? Из того темного окна, в котором уже которые сутки не зажигают свет? Ну конечно же, из того окна исходит этот ледяной луч. Я непроизвольно потираю рукой лоб и чувствую, как страх мечется по позвоночнику. Но я продолжаю стоять и смотреть на изрытый огнями город. Мелодия вдруг смолкла, и я почувствовал себя абсолютно никчемным в этой точке земного пространства.
Я лег на диван в своих спортивных штанах и скрестил на груди руки. Закрыл глаза и полетел над джунглями. Внизу, озаренная солнцем, желто-зеленая густота леса, светлеющие закорючки высыхающих русел и белая, как мел, дорога, по которой катится стадо какого-то зверья. Этот движущийся клубок оставляет после себя синюю борозду. Мне хорошо, потому что легок мой воздушный путь.
На мгновение я проснулся — показалось, что кто-то шевельнул ручкой двери. Нет, это съехала на пол повешенная на ручку моя рубашка. Светлым пятном она лежит у самого плинтуса.
Засыпаю и сразу же попадаю в бой. Меня окружают чернокожие люди, я прячусь за БТР. Согнувшись почти до самой земли, они бегут и бегут на меня. Я стреляю и стреляю, но вдруг начинаю понимать, что пули никуда не летят, а падают рядом со мной. Руки скованы, словно жгутом резины, перепоясано тело.Но мне не страшно, потому что подсознательно я как бы знаю, что это всего лишь сон и ничего со мной не случится.
Глава вторая
Утро пришло дождливое, и это самая лучшая для меня погода. Я быстро побрился, накинул на плечи легкую кожаную куртку и отправился в город. Я ждал, что после ночного звонка меня как бы случайно встретят и…
Я терялся в догадках — зачем и кому я нужен? Что изменилось? Наверное, подумал я, и нанять киллера уже нельзя без определенной бюрократической процедуры.
Я зашел в кафе и заказал ростбиф с овощами. Я люблю овощи, и мне надо их много есть. Они содержат химические элементы, которые положительно влияют на зрительный нерв. Ведь зрение для меня — самое важное в жизни. Жуя сухой ростбиф, я думал о бомбоубежище, куда через какое-то время отправлюсь набивать руку.
Слева от себя вдруг замечаю подростка. Стриженый затылок, кроссовки, красно-синяя нейлоновая куртка. Он как-то неестественно вертится, и я догадываюсь, к кому навострился. Наконец он подваливает к моему столу и без приглашения присаживается. Без звука достал из кожаной папки пакет и положил передо мной.
— Это вам… меня просили передать, — и не говоря больше ни слова, поднялся и зашагал к выходу.
Дома я вскрыл пакет и через несколько мгновений понял, что попал в ловушку. Нет, никто ее мне специально не готовил. Здесь не было преднамеренного подвоха. Просто то, что я увидел на фотографии, меня потрясло. На меня смотрела улыбающаяся Марина Влади, когда ей было, наверное, не больше двадцати семи лет. Слегка скуластое, треугольное лицо женщины — счастливой, удачливой. Впрочем, я бессилен передать то, что исходило от этого портрета. Последний раз я влюбился на выпускном вечере, когда впервые в жизни поцеловал «настоящую женщину» — Риту Бойко, к тому времени переспавшую чуть ли не со всеми пацанами нашего детдома. Я мог тогда убить любого, кто хоть единым словом плохо о ней обмолвится. Она так задурила мне голову, что когда после школы вышла замуж за курсанта мореходки, я чуть с ума не сошел. А возможно, я и в самом деле безумен, только об этом никто не хочет знать?
В пакете лежали доллары, но я их не стал считать, оставил это удовольствие на вечер. На компьютерном листе бумаги отпечатан лаконичный текст: домашний и рабочий адреса, номера телефонов, имя и фамилия — Велта Краузе. В фамилии чувствовалось противоречие с портретом. Как если бы захотели соединить шелк с цементом. Это жесткое «кр» резало слух, но только в первые мгновения. На заднем плане фотографии, справа от Велты Краузе, я рассмотрел светлое, в псевдоготическом стиле здание, по фасаду которого шла золотистая надпись «Интер-континенталь». Слева виднелся кусок зеленого моря с белой каемкой пляжа и вереницей пальм. Это могли и быть и Канарские острова, и Кипр, и Монте-Карло. Я понял, что эту женщину давно пасут и фотография сделана с определенной целью.
Я смотрел на ее изумительного рисунка рот и высокий полет бровей, и в какое-то мгновение моя рука непроизвольно потянулась к фотографии. Я накрыл ее ладонью, словно пуленепробиваемым щитком, и почувствовал подступающую к горлу ярость.
Отвел ладонь и снова взглянул на ее безоблачно счастливое лицо. Я поймал себя на мысли, что когда-то его видел. Повторив несколько раз ее фамилию, я начал кое-что вспоминать. Вне всякого сомнения, ее имя как-то было связано с именем князя местной мафии. Рэм Заварзин — слегка за тридцать и на каждые десять лет по судимости. С приходом капитализма перестал гопничать и занялся рэкетом — спохватился одним из первых. Обзавелся публикой себе под стать.
Вспомнил, когда доканчивал третью мишень. Это было навязчивое воспоминание. Вернувшись из бункера домой, я сгреб с полки кипу старых газет и стал их лихорадочно листать. На третьей полосе «СМ-сегодня» я наконец нашел эту мелкую публикацию под крупным заголовком «Решится ли госпожа Краузе дать показания?» Под нижним обрезом корреспонденции — две фотографии: Велта Краузе и Рэм Заварзин.
Суть публикации сводилась к тому, что власти долго испытывали нажим со стороны прессы и вот решились на арест «короля мафии» Заварзина. Ордер на его арест прокуратура подписала перед самыми выборами в Сейм. Мотивы те же: мафия, дескать, берет за горло государственный аппарат. Кто правит страной? — риторически вопрошали газеты.
Мне от таких воплей становится смешно — как будто государственные чиновники меньше хапают, чем какой-то Заварзин. А что же хочет он от Краузе? И почему мне вдруг захотелось узнать, кто меня нанял, вернее, пытается нанять и с помощью моего винчестера хочет уладить свои грязные дела?
В заметке также говорилось, что Краузе собирается дать показания против Заварзина, которого она обвиняет в вымогательстве…
Я смотрел на пачку долларов, которые мне в виде аванса передали в пакете, и не испытывал никаких эмоций. Никак не отделаться от желания засунуть их в пасть тому, кто невидимым образом пытается манипулировать мною. Ведь наверняка существует какой-то координатор, который сидит в комфортабельной норе и, как осьминог, подкарауливает желанную жертву. Это на него выходят те, кто решился на мокрое дело. Он, разумеется, тоже рискует своей шкурой, и я ему не завидую. Те, кто обращается к нему с такими проблемами, рано или поздно начинают дуреть от страха и у самих появляется искушение избавиться от посредника.
Однако красота Краузе недолго держала меня в нерешительности. Бывают просто фотогеничные — на снимках смотрятся звездами Голливуда, в жизни — ничего особенного. Я долго валялся на диване, размышляя о сделанном мне предложении. И как ни крути, убедительного повода отказываться от работы не находилось. А то, что на мушку придется брать женщину, волновало мало. Разве это впервые? В Никарагуа против нас воевал женский взвод, который я со своим напарником-снайпером почти весь положил в болотах.
Я внушал себе, что как можно меньше надо знать об объекте — никаких эмоций, никакой душещипательной информации. Ведь наверняка эта смазливая Велта кому-то перешла дорогу, а могла бы этого и не делать. Такой бизнес не для баб, пусть сидит дома и варит на зиму варенье. Что же касается Заварзина…Мне его не было жалко — раз увяз по уши в рэкете, пусть сам, засранец, и расхлебывает.
Наутро я начал работать с Краузе. На своей машине отправился в Межапарк, где она жила, и припарковался метрах в двухстах от ее дома. Ждать пришлось довольно долго. Успел сжевать почти пачку «Орбита» и уже отчаялся дождаться, когда наконец увидел ее выходящей из калитки. Она шла с белой болонкой на поводке, сзади, в метрах пяти-шести, шагал мужчина, и я сначала не понял, кто он: муж ли, приставленный телохранитель или просто случайный отдыхающий? Она направлялась в мою сторону, и я подробно мог ее рассмотреть в боковом зеркальце. Я буквально впился взглядом в ее гладкое, тронутое легким загаром лицо и ощутил идиотскую зависимость от увиденного. Она была в светлом спортивном костюме, русые волосы забраны назад… Мужик, который шел за ней, был какой-то вялый, и, казалось, сделай он еще один шаг, замертво упадет на тротуар. А может, он относился к лошадиной породе — из тех, кто умеет спать в любом положении?
Провожая ее взглядом, я подумал о том, как может искривиться этот накрашенный рот, когда первая пуля вопьется чуть ниже груди. Возможно, в этот миг она через силу закусит губу, сожмется в комочек и негромко охнет, еще не понимая, что же с ней происходит. Вторая пуля, возможно, войдет в шею — определенный соблазн пустить смертельный свинец в наиболее незащищенное место…
В жизни она была в сто раз красивее, чем на фотографии. В этом я убедился, когда эта компания возвращалась назад.
Дождавшись сумерек, я обошел ее особняк, утопающий в вишнях и яблонях. Под ногами лохматились лопухи ревеня, от них в глубину сада тянулись кусты смородины и крыжовника. Слева от дома высвечивался квадрат ворот гаража. Одно окно на кухне было зашторено неплотно, и я осторожно приник к просвету. Я увидел чернявого пацаненка со странным, немного одутловатым лицом.
Их было трое, они сидели за столом и из красного сервиза пили кофе. Но тут произошло что-то непонятное. Мальчишка зашелся в кашле, и женщина, взяв его на руки, отнесла в спальню. Я тоже перешел на другую сторону дома и стал свидетелем астматического приступа. Краузе в растерянности бегала между кухней и комнатой, где лежал мальчуган, и пичкала его какими-то лекарствами. Он сипел, и лицо его напоминало баклажан. Она гладила его по щекам, щупала пульс и что-то быстро говорила мужчине. Тот взял со стола мобильный телефон. Через пятнадцать минут к дому подъехала «скорая помощь». Парень между тем уже совсем задыхался, силился приподняться, но его снова укладывали, а он с обезумевшими от страха глазами все метался на постели. Мужчина с трясущимися губами стоял в стороне.
Я заметил по своим часам, что «скорая» простояла дома полтора часа, пока не кончился приступ…
На следующий день собаку выгуливал муж Велты. Еe самой нигде не было, и я начал нервничать.Объяснить это ощущение я не мог. Может быть, осталась с сыном дома и я ее увижу, когда стемнеет. Я никак не мог понять ее беспечности. Газеты открыто пишут об угрозах в ее адрес, а она спокойно разгуливает по улицам и спит в доме, где даже шторы прикрываются неплотно и ни на одном из окон нет решеток. Не тяни я резину в силу неведомых самому себе причин, я мог бы разделаться с ней в любой из вечеров.
На противоположной стороне улицы, в зарослях жасмина и старых лип, стоял полуразвалившийся особняк. Один из тех осиротелых домов, на которые якобы нашлись за океаном наследники. Я понимал, что более легкого объекта мне еще не встречалось. И пути подхода были просто превосходные. Я мог оставить машину в квартале от ее дома, дождаться, когда она выйдет выгуливать собаку, и из кустов жасмина пустить две пули под левую лопатку — четыре секунды и одну в голову — еще секунда. И всего полторы минуты ходу до оставленной машины — через пустырь, где вечерами ни одной живой души.
Потом, конечно, газеты сообщили бы, что такого-то числа у своего дома была застрелена президент фирмы Велта Краузе. Убийца, по всей видимости, наемный, а поэтому никаких шансов схватить его у полиции нет.
Когда такое пишут, люди пугаются, но ненадолго, ибо эта тема без продолжения. Все уже свыклись с тем, что там, где действовал убийца-наемник, следствие заходит в тупик, хотя и продолжает уверять прессу, что дознание продвигается успешно. А куда оно продвигается — в задницу? Из тридцати двух заказных убийств, совершенных в Москве, еще ни одно не раскрыто. Люди моей профессии практически неуловимы.
Но я также читал и такие сообщения: в собственной квартире убит двадцатичетырехлетний В. К., ранее не судимый, судя по неофициальной информации, из числа киллеров. Да, черт возьми, нас тоже убирают, но газеты об этом чаще всего молчат — фактов нет, а на пустом месте особо не разгуляешься. И тогда журналисты наводят тень на плетень, строя догадки одна глупее другой.
Не появилась Краузе и на следующий день. Проведя вечернее обследование, я не нашел никаких признаков присутствия в доме Велты и ее сына. Возможно, его отвезли в больницу и она дежурит у его постели?
И каждый раз, когда удавалось заглянуть в окно, я видел одного только мужа — лысоватого сухого субъекта, сидящего напротив телевизора с непременной банкой пива в руках. Рядом с креслом я насчитал одиннадцать таких банок. Он был как сомнамбула, лицевые мускулы словно раз и навсегда атрофировались. Но однажды, когда зазвонил телефон, он шустро схватил трубку и лицо его резко изменилось, просто засияло, рука, державшая трубку, заметно завибрировала, а сам он подтянулся, словно прапорщик перед командиром части. Нетрудно догадаться, что звонила она. Но откуда?
На следующий день я взял с собой мобильный телефон с игольчатой вилкой и без труда подсоединился к линии, идущей в дом Краузе. Провод по воздуху тянулся от соседнего дома и, опоясав особняк, входил в помещение у самого наличника.
Я сидел в кустах смородины и терпеливо ждал какого-нибудь сигнала. Наконец, около двадцати двух часов, это произошло. Трубку долго не брали — наверное, муж, набравшись пива, рано лег спать. И в самом деле, когда он сказал «я вас слушаю», в голосе послышались вялые нотки.
Я услышал ее низкий, очищенный расстоянием голос и еле сдержался, чтобы не сказать «здравствуй, Велта». Сонный муж расспрашивал, особенно его интересовало здоровье сына, на что женщина отреагировала коротким рассказом о том, как Денис ловит с деревенскими мальчишками рыбу. Но она очень скучает по дому и не может дождаться, когда весь тот кошмар кончится.
— Ты должна оставаться там как можно дольше, — поучал муж, чем вызвал у меня раздражение. — Суд пусть проходит без тебя…
— Ты хочешь сказать, что я буду здесь отсиживаться до следующего их ультиматума?
— Тогда отдай то, что они просят… Мы не нищие.
— Сегодня они просят… вымогают мой дом, завтра потребуют сдать дела фирмы.
— Да черт с ними, — стал горячиться мужчина, — они как клещи, ни за что не отцепятся.
— Отцепятся. Когда Рэм сядет лет на пять — отстанут.
— А его дружки? Это же шакалы, Велта, я когда, слушал тот разговор по телефону, у меня мурашки бегали по спине.
— Ладно, Эдик, сама разберусь, что делать. Как у тебя дела? У вас, наверное, на рынке бананы дешевые, а здесь, в Пыталово, одни пьяницы.
Краузе быстренько стала сворачивать разговор.
— Если ты почувствуешь малейшую угрозу, выезжай ко мне. Без уведомления, бери билет и — к нам. Дай слово, что сделаешь так?
— Не стоит об этом говорить. Их интересуешь ты, а не я. Что им с меня?
— Э, не знаешь их психологии. Они играют без правил. Через тебя захотят выйти на меня.
— Пусть выходят, я о твоем местонахождении знаю столько же, сколько эти шакалы… Да и перегорел я уже. Кажется, ничего и никого больше не боюсь.
Я его прекрасно понимал: рано или поздно наступает момент, когда все страхи куда-то исчезают. Как зубная боль, которая мучит ночь напролет, а потом, в одно мгновение, улетучивается.
Из разговора я понял, что Заварзин вымогает у Краузе какой-то дом — интересно, где он находится и какую ценность представляет?
Вскоре, когда я по своему обыкновению направлялся в бомбоубежище, возле меня остановился черный — мерседес» с тонированными стеклами. Стекло с водительской стороны опустилось, и я увидел круглую вспотевшую физиономию Шашлыка. Второе его прозвище — Срань Иванович. Это был Мишка Иванов, которого мы в роте за его всеядность и вонючесть ненавидели. Его портянки по «ароматическим» признакам могли быть занесены в Книгу рекордов Гиннеса. Там, где разувался Шашлык, дохли все комары и мухи. Однажды один салажонок, который по приказу Иванова стирал его портянки, упал в обморок.
Это было во времена нашей совместной действительной службы. Шашлык демобилизовался раньше меня — у этого хряка вдруг обнаружили диабет. Потом я уехал в Анголу, а он — сюда, под родительское крылышко.
Шашлык смотрит на меня, а я гляжу в его студенистые свиные глазки, окаймленные белесой растительностью.
— Привет, Макс, — поздоровался со мной Шашлык.
— Привет, Михайло, — напрягшись, ответил я. Больше не о чем с ним говорить.
— Собрался на рыбалку? — он протянул пачку «Кэмэла», и я обратил внимание на его пальцы. Наверное, сардельки выглядят намного изящней, чем эти коротышки с круглыми ногтями. На трех пальцах красовались такие же жирные золотые печатки.
— Не курю, бросил, — сказал я. — Как сам поживаешь?
— Как видишь, — он утвердительно стукнул ладонью по рулю. — А чем ты, Стрелок, промышляешь?
Он вспомнил мое армейское прозвище — я был чемпионом округа по стрельбе.
— Вот, дурака валяю, хожу на рыбалку, кое-что попадается.
Шашлык задержал взгляд на моих «удочках».
— Ну что ж, рыбачь, только без осечек, — он оскалился, но я видел, что это не было улыбкой однополчанина, с которым мы не виделись пять лет. В его оскале было что-то другое, зловещее или, во всяком случае, отчужденное.
В бомбоубежище я весь наш разговор тщательно препарировал. Мишка подъехал ко мне, по-видимому, неслучайно. Меня насторожили его слова «без осечек»: в них чувствовался скрытый смысл — мол, он-то знает, чем я занимаюсь. Он как бы подталкивал к действиям, торопил и, кажется, нашел, подлец, неплохой ход. Но я не мог представить, что этот засранец может быть в роли координатора. И все же… Значит, те, кто велел выйти на меня, его тоже торопят. Теперь он зажат в «золотых тисках», откуда ему уже не выбраться. Ладно, Шашлык, я тебе помогу освободиться…
После стрельбы чехол с винчестером я оставил в бомбоубежище. Захотелось пройтись по городу, заскочить в кафе, посидеть, поглазеть на молодых шалав, помечтать.
Кое-какие места здесь вызывают у меня ностальгические чувства. В новых «независимых» рамках я чувствовал себя пришельцем из другого мира. Я как бы попал в чуждый мне город, где царят иные законы, где всеобщая тоска и одиночество.
А может, это затяжной сон и я никак не могу проснуться?
Уже вечереет, я иду на Бастионную горку. Мимо Мильды, у которой позеленело платье и лицо. Но ей на все наплевать, она держит над головой звезды и ни на что не жалуется.
Я уселся на лавку и стал любоваться медленно плывущими по каналу лебедями. Отсюда мне тоже виден памятник Свободы, а за ним — пустота, там не хватает одной знакомой фигуры с вытянутой вперед рукой. Эта фигура мне безразлична, но не безразличен ландшафт, к которому я привык и который теперь, после песенной революции, так видоизменился.
Я силюсь что-то вспомнить, но смутно, на ум так ничего и не приходит. Впрочем, это не совсем так. Перед глазами появляется и снова исчезает лицо Велты Краузе. И я ловлю себя на сумасшедшей мысли — чертовски хочу ее видеть. А, собственно, зачем? Чтобы взять в перекрестье прицела?
Ветерок, который теребит листья каштана, тоже способствует ностальгическим мыслям.
Я вспоминаю то время, когда работал в филармонии рабочим сцены. К репетиции и концертам я «ставил оркестр». Стулья и пюпитры для музыкантов, подставку для дирижера. На авансцене — царство скрипок, справа — виолончели, а чуть поодаль контрабасы. Вся «медь» — по центру, сзади — трубы, литавры и валторны. Ударные — около самого задника сцены. Я больше всего любил скрипки. Пока я «ставил оркестр», музыканты настраивали инструменты. Потом занимали места и начиналась репетиция. Я находился где-то поблизости и слушал.
В том сезоне больше всего играли Малера, Генделя и Бетховена. Его Девятую симфонию. По природе я не слишком музыкален, но благодаря этой работе музыка прилепилась ко мне, и теперь ничто так не расслабляет, как классика.
Сидя на Бастионной горке, я думал о прошлой жизни, в думы вплетались мятежные ассоциации, в которых не последнюю роль играла моя новая знакомая.
И там, на Бастионке, под затухающим небом и зеленым шатром каштанов, у сверкающего в закатных лучах солнца канала, в присутствии редких прохожих я решаюсь…
Мысленно делаю шаг и оказываюсь в умозрительной запредельности. Я отрицаю все, кроме Краузе. Мне это подсказано свыше, а может, откуда-то снизу, из самых глубин земли. Не знаю, и потому, наверное, не мучаюсь сомнениями. С моих плеч словно каменная глыба свалилась, мне хорошо и ниоткуда не дует.
И я не обращаю внимания на коротко остриженного парня в темных очках. Он садится рядом, закуривает и тоже начинает пялиться на лебедей. Но я уже чувствую, что он пришел по мою душу. И впрямь, он безо всяких предисловий заговорил — глухо, бесцветным голосом:
— Есть мнение, что ты тянешь резину, — обратился он ко мне как к своему корешу. — До двадцатого все наряды должны быть закрыты.
Я на таком эсперанто изъясняться не намерен. Пододвигаюсь к нему и беру под локоток. Пальцы сами собой сжались, и теперь им непросто разжаться.
— Кто тебя послал? — тихо спросил я молодца.
— Вопрос не по теме, — уверенно отреагировал нежданный гость.
— Заткнись! Передай тому, кто тебе велел меня найти, чтобы таких, как ты, мудозвонов, больше не посылал…
Он дернулся, видно, самолюбие взыграло, да не мог вырваться из моих пальцев. Он ведь не знал, что мои руки натренированы на смертельную хватку и если уж настал его час…
— Далеко заходишь, — предупредил меня парень.
— По-моему, это не в твоей компетенции, сосунок. Ты всего лишь шестерка, а я буду говорить только с джокером. Так кто тебя послал?
Я еще сильнее сжал пальцы. И это ему не понравилось. Он рвался с такой силой, что мы оба, потеряв равновесие, покатились по земле в сторону канала.
Я сознательно увлекал его вниз, ближе к воде. У самого края берега я положил ему на горло вторую руку. Надавил.
— Хочешь нахлебаться тины, продолжай молчать, — предупредил я его, сжимая пальцы.
Лицо его побагровело, сонная артерия просила пощады, но мне это было до лампочки. Я надавил еще сильнее и через пару секунд услышал хриплое:
— Отпусти, скажу.
— Говори и не притворяйся трупом, — я всем телом навалился на него, и мы еще на десяток сантиметров приблизились к каналу.
— Рэм, — прохрипел парень, который еще недавно был в темных очках. Теперь они лежали раздавленные у него под плечом. — Рэм Заварзин…
Я заглянул в его глаза и не увидел в них ничего человеческого. Это были отмороженные глаза убийцы.
— Врешь, Заварзин сидит в СИЗО.
— Это он… оттуда велел тебя найти и напомнить.
— За что он хочет убить эту бабу?
— Не знаю, не мое дело.
— В следующий раз будешь любознательнее.
Я поднял голову и осмотрелся. Рядом никого не было. Высокая трава скрывала от постороннего взгляда.
Я сжал пальцы, насколько позволяла прочность моих сухожилий. Хрящи его горла хрустнули, хрип перешел в затихающее сипение.
Я поднажал плечом и столкнул молодца в воду. Она была рядом, и потому тело упало бесшумно. Через мгновение я остался на берегу один. Обмакнул руку в теплую воду и ополоснул лицо. Мне показалось, что в канале что-то задвигалось, отдаляясь от берега. Но это уже не имело никакого значения.
Я встал, отряхнулся и, не поднимаясь на горку, пошел вдоль канала в сторону мостика…
Глава третья
…Как я и думал, террористов взяли, причем без лишнего шума. Несколько снайперских пуль, выпущенных синхронно, сделали свое дело. Это произошло в тот момент, когда террористы переходили из захваченного автобуса в поданный им вертолет.
Когда вечером следующего дня я шел в бомбоубежище, то думал о том, что произошло на Бастионной горке.
Было ясно, что я не совладал с нервами и впервые допустил столь грубый промах. Через несколько часов этого молокососа хватятся и начнут искать.
Мне не было его жаль, и угрызения совести не мучили. Но я однозначно понимал, что все, чем я до их пор жил, начало скособочиваться, накренилось с опасной скоростью.
Войдя в уютную аллею, я замедлил шаг. Впервые засомневался — нужно ли сегодня вообще идти стрелять? Все теряло смысл, и это тоже.
Я сел на поломанную хулиганьем лавку и почувствовал некоторое успокоение. Теплый вечер и звезды над головой, словно релаксатор, успокаивали нервы. Людей поблизости не было, и потому, наверное, моя агрессивность несколько поутихла.
Я вернулся домой и, не зажигая света, устроился в кресле с портативным приемником. На российской волне звучала джазовая музыка Цфасмана, и это меня вполне устраивало. Вместе с музыкой уходила из тела непомерная усталость. Однако облегчение было временным, что-то тревожное не давало покоя. Словно черт под ребро бодал.
Подчиняясь непонятному мне импульсу, я быстро собрался и вышел из дому. Через десять минут я уже находился в районе Межапарка у дома Краузе.
Света в окнах не было, и я осторожно, чтобы не застрять в кустах, обошел строение. Было тихо, лишь где-то у переезда стучали на стыках колеса состава и изредка раздавались свистки маневровщиков.
В окнах стояла непроглядная мгла. На стеклах искрились капельки росы. Поднявшись на крыльцо, я осторожно нажал ручку. Дверь неожиданно отворилась, я на ощупь миновал коридор и, пошарив в темноте рукой, не сразу нашел ручку. Открыв дверь, ведущую в комнаты, я зажег карманный фонарик.
В помещении было душно и пахло кровью.
Я осветил ближайшее пространство и увидел желто-коричневые узоры шерстяного ковра, который устилал весь пол. Затем направил луч света туда, где, по моим расчетам, стоял диван, и увидел разбросанное постельное белье, а за диваном — босую мужскую ногу. Туловище скрывал низкий журнальный столик.
Я обошел стол, и взгляд мой упал на залитое кровью лицо человека. Без сомнения, это был муж Краузе — Эдуард. Его длинный нос еще больше вытянулся, впалые щеки покрывала обильная черная щетина с засохшей на ней кровью. Через воротник клетчатой рубашки выглядывал треугольник незагорелого тела.
Я приподнял голову Краузе и посветил на рану. Это было пулевое отверстие, и, судя по запекшейся крови, выстрел сделан несколько часов назад. Лицо его было напряжено, словно сведенное судорогой.
Я закрыл ему глаза и опустил голову на подушку. В этот момент пальцы мои коснулись чего-то твердого: я снова приподнял голову убитого, отогнул край подушки и увидел крохотный магнитофончик. Не раздумывая, положил его в карман, вышел на улицу и, осторожно ступая, направился к калитке. Я нe сомневался, что смерть Эдуарда связана с делом его жены.
В какое-то мгновение я почувствовал себя абсолютно лишним существом в этом пространственно-абсурдном мире. Но по дороге домой мне немного полегчало и уже не давило на мозг полной безнадегой. Теперь я точно знал, что буду делать. Я должен найти Шашлыка и вытрясти из него душу. Во всей этой истории ощущалось его присутствие, и никто нe мог бы меня разубедить, что это не так.
Но вначале я поехал к себе домой, чтобы прокрутить пленку, найденную в квартире Краузе. Я очень надеялся на то, что на ней будет записано что-то важное, какая-то разгадка…
Вначале звучала музыка, и я, перемотав кассету на одну треть вперед, услышал глухой мужской голос. Это скорее был отчет, нежели осмысленный монолог человека, пожелавшего поделиться с миром своими заветными мыслями.
Голос говорил: «В одиннадцать тридцать позвонили и спросили Велту. Мужчина… как будто заикался. Еще один звонок около трех часов ночи. Звонил мужчина, но голос был другой. Без пятнадцати шесть звонила женщина и назвалась парикмахером, спрашивала Велту. Какое-то у нее срочное дело. Я все отвечал, что Велта в командировке, но где именно, не говорил. Последний звонок был в девять утра, и голос принадлежал тому, кто звонил вечером… Все эти звонки бросают меня в дрожь, я хотел отключить телефон, но боялся, что не услышу звонка от Велты. Ей ни в коем случае нельзя возвращаться, такого кошмара в нашей жизни еще не было. В голосах звонивших были какие-то механические нотки, и это меня беспокоит…»
Дальше шла музыка — кажется, песни Булановой о разбитой любви.
Сами по себе такие звонки ни о чем не говорят. Но после них был убит Эдуард, а это уже говорит о многом.
В какой-то момент я начал презирать себя. Если уж я стал на этот путь, жалеть