Aleksandr F. Kerensky
Catastrophe: Kerensky’s Own Story of the Russian Revolution
Сюжет этой книги — исторический эпизод, но сама книга — не историческая. Это просто рассказ очевидца, случайно оказавшегося в центре событий, знаменовавших поворотный момент в истории крупнейшего государства на европейском континенте.
Правильное понимание современных событий в России невозможно без понимания внутренней сущности русской революции февраля 1917 года, т. е. периода между падением монархии и установлением большевистского абсолютизма.
Было бы, однако, странно и нелепо требовать от меня, непосредственного участника тех событий, той меры исторической объективности и беспристрастности, которую мы вправе ожидать от научного историка, описывающего чужие дела.
Участник исторических событий не осознает ясно последствий своих действий, а лишь улавливает более или менее значение этих последствий. Однако он хорошо знает психологические мотивы, побуждающие его к тому или иному практическому решению. С другой стороны, историку чрезвычайно трудно проникнуть во внутреннюю духовную лабораторию действующих лиц исторической драмы, в те закоулки души, где вызревали эти события. Он хорошо видит последствия действий других людей. Рассматривая эти действия с позиции послезнания, он приобретает привилегию объективности.
Конечно, любой участник исторической драмы может задним числом приблизить свой образ действий и образ действий своих современников к точке зрения, близкой к той, с которой события будут рассматриваться через десять, двадцать или тридцать лет. Но такой исторический нарратив не может в действительности претендовать на роль истории, поскольку написание подлинной истории требует вызревания в процессе многих десятилетий после описываемых событий.
Тем не менее эпохи, близкие к периодам особенно богатым историчностью (измеряемой годами, а не материей), выводят из-под пера фальсификаторов немало «объективных историй». В России мы получили их в полной мере после февраля 1917 г.
Смею полагать, что эта книга не пополнит число таких работ, ибо я не пытался писать историю, а просто стремился добавить для истории некий сырой материал.
Моя неисторическая объективность состоит именно и только в том, что я представляю события и психологию февральской революции такими, какими они были на самом деле, ничего не скрывая и не подпадая под влияние политических и психологических установок настоящего момента.
Моя задача здесь состоит в том, чтобы изобразить события русской революции в целом, т. е. такими, какими они были на самом деле, такими, какими они представлялись мне тогда, а не такими, какими они кажутся теперь. Это единственная историчность, на которую способен участник исторических событий: выявить истинную психологию своей эпохи и восстановить мотивацию своих действий.
Стоя в самом центре событий, изменивших ход русской истории и заняв в этом центре математическую точку центричности, я видел революцию скорее в целом, чем в ее деталях, и переживал революцию как единый акт национальной борьбы за освобождение и спасение России, а не как ряд отдельных эпизодов внутренней борьбы партий и классов.
Я надеюсь, что читатель, у которого хватит терпения дочитать эту книгу до конца, поймет, что российская трагедия 1917 г. не может быть объяснена распространенным за границей ошибочным представлением о непригодности русского народа к свободе и неспособности к демократическому, культурному самоуправление.
Читатель увидит, что торжество большевистской контрреволюции было обусловлено не тем, что идеология большевизма, по существу западная по своему происхождению, соответствует «дикому, азиатскому характеру русского народа».
Он увидит, что в трагический момент борьбы за спасение России от двойного натиска немцев на фронте и большевиков в тылу в общественном сознании России была достаточная сила жертвенного патриотизма, и что только Россия не несет ответственности за выход из войны побежденным победителем.
Короче говоря, читатель увидит, как весь процесс внутренней борьбы в России в 1917 г. с последствиями падения монархии был неразрывно связан с продолжающейся борьбой на фронте за само существование России как независимого государства.
Французская революция 1789 г. предшествовала началу революционных и наполеоновских войн. В Германии в 1918 г. монархия пала после войны. В России революция пришла посреди войны, в самый острый и критический ее момент.
«Вина» России состояла в том, что все последствия — психологические, политические и экономические — военного напряжения и истощения проявились задолго до того, как они проявились на Западе. И Запад, победив свои военные и послевоенные трудности, так и не понял и не смог понять смысла и сути чрезвычайно болезненного и сложного процесса разложения старой социальной ткани в России, процесса, переживаемого в более мягких условиях, сформировавшимися после войны во всех воевавших европейских странах.
Ради своей победы Германия в 1917 г. прислала нам Ленина и помогла отравить Россию большевизмом. Ради победы союзников и с таким же рвением некоторые из союзников подрывали национальное, революционное Временное правительство России. Немцы считали, что на войне все средства хороши, а союзники исходили из того, что после исчезновения царского правительства они могут делать в России все, что им заблагорассудится.
Такое отношение могло быть, пожалуй, вполне естественным с точки зрения интересов Германии или, скажем, Англии. Но борьба за свободу и независимость России, которую мы тогда вели, от этого не становилась легче.
Ключ к пониманию тех тяжелых трудностей, которые пережила Россия в период революции и переживает до сих пор, надо искать в той сложной и порой двусмысленной международной обстановке, какой она была во время войны.
Глупо говорить, как это делают некоторые, что Россия была непригодна к свободе и всем своим прошлым была подготовлена к варварству большевизма.
Россия царской эпохи действительно была политически отсталой страной. Это неоспоримая истина. Но ее национальная культура, ее общественный строй, ее экономическое развитие, ее духовные идеалы находились на очень высокой плоскости развития, в которой не было места для зоологических опытов Ленина.
Более того, начиная с русско-японской войны и освободительного движения 1905 г., после учреждения представительного законодательного собрания, Россия как будто взрослела политически. Перед мировой войной уже не было сомнения в том, что переход России от полуконституционного абсолютизма к парламентарной демократии — дело нескольких лет.
Война прервала здоровое политическое развитие России.
Большевистская реакция, рожденная кровью и ужасами войны, отбросила Россию на столетие назад.
Однако в борьбе за здоровую и свободную Россию русский народ отвоюет свое законное место в семье народов.
Могу добавить еще один момент. В своем повествовании о событиях 1917 г. я вынужден говорить о себе больше, чем хотел. Этого нельзя было избежать, говоря о главных актах революции. Однако на протяжении всего периода своей деятельности Временное правительство всегда было подлинным орудием выражения подавляющего большинства организованных политических сил страны. Поэтому имена вождей первого русского республиканского правительства суть не что иное, как псевдонимы той России, которая упорно боролась за свое национальное существование на основе свободы и независимости.
В заключение я хочу сказать, что появление этой книги на английском языке произошло благодаря очень любезному и внимательному содействию моих друзей, мистера Джозефа Шаплена и мистера А. Дж. Сэка, которым я глубоко обязан.
Александр Керенский,
Нью-Йорк
В понедельник, 27 февраля 1917 г., около восьми часов утра, меня разбудил голос жены:
— Вставай! Звонил Некрасов. Дума распущена, Волынский полк взбунтовался и выходит из казарм. Тебя срочно зовут в Думу.
Восемь часов — это раннее время для моего распорядка, так как я имел привычку работать до трех или четырех часов утра. Политическая обстановка за последние дни стала угрожающе бурной, и прошло несколько минут, прежде чем я понял все значение сообщения Некрасова. Меня это потрясло, но я скоро понял или, вернее, почувствовал, что решающий час пробил.
Я вскочил, быстро оделся и поспешил в Думу — дорога занимала пять минут пешком.
Моей первой мыслью было продолжить заседание Думы и установить тесную связь между Думой, армией и народом.
Не знаю, просил ли я жену позвонить Соколову — другу, жившему рядом с казармой, или передал известие через кого-то, кого встретил по пути в Думу, но я сделал все возможное, чтобы связаться с ним. Волынский полк взбунтовался без видимого плана и цели. Я пытался добиться того, чтобы полк и другие мятежные части, расквартированные вокруг, собрались в Думе. Позднее Милюков рассказывал мне, что, проходя мимо казарм около девяти часов утра, он видел, как некоторые из наших политических друзей призывали волынцев присоединиться к нам в Думе.
Сцена уже давно была готова для окончательного крушения, но, как это обычно бывает в подобных случаях, никто не ожидал, что оно произойдет именно утром 27 февраля. Как мог я, например, догадаться, выбегая из своей квартиры, насколько изменится мое положение, когда вернусь в нее? Как я мог представить, что никогда больше не вернусь домой, более чем на два-три часа?
Около половины девятого я подъехал к маленькому подъезду (подъезду библиотеки) Таврического дворца, где заседала Думе, и тут меня захватил вихрь, в котором мне предстояло прожить восемь месяцев. С этого момента я жил в центре этих удивительных событий, таких важных и таких страшных, в самом сердце бури, которая должна была в конце концов выбросить меня, в изгнание, на далекий чужой берег.
Вспоминая события того дня — Россию, стоящую на распутье, — я снова чувствую ту напряженную тревогу, которая тогда охватывала меня. По мере приближения к Думе я с каждым шагом как будто приближался к трепетным силам вновь пробудившейся жизни, и когда престарелый привратник, по обыкновению, закрывал за мной дверь дворца, я чувствовал на этот раз, как будто он запирал за мной навсегда путь назад, в старую Россию, в ту Россию, которая существовала еще накануне и даже ранним утром того славного, благоговейного понедельника.
Дверь закрылась. Я сбросил пальто. Не было больше ни дня, ни ночи, ни утра, ни вечера. Только по приливу и отливу толпы, по приливу и отливу людских потоков мы могли почувствовать, что наступила ночь или вернулся день. Пять дней мы почти ничего не ели, и никто из нас вообще не спал. Но мы не чувствовали потребности в еде или сне. Мы внезапно обрели необычайную ясность ума. Мы смогли схватить и понять все в мгновение ока. Ничто не ускользало от нашего разума, и казалось, не было ни одного противоречия между чем бы то ни было в построении и перепостроении наших восприятий и идей. Впоследствии, оглядываясь на эти события издалека, с трудом верилось, что весь хаос тех событий втиснулся всего лишь в четыре дня, и трудно было понять, как наша думская группа, без сна и еды, справится с такой калейдоскопической комплексностью вставших перед нами вопросов.
Это было необычайное время, вдохновенное время, время дерзкой отваги и великих страданий. Это было уникальное время на страницах истории. Все мелкие бытовые заботы частной жизни и все партийные интересы исчезли из нашего сознания. Нас объединяла одна общая преданность и тревога. У нас было одно общее вдохновение — Россия! Россия в опасности, бьющаяся сквозь кровь и хаос, Россия, преданная старым режимом, Россия, ставшая добычей слепой, разъяренной, голодной толпы. Между этими двумя безднами — с одной стороны, загнивающим, шатающимся правительством, а с другой — анархическим размахом восставшего народа — брезжил свет нового. Россия осознала новую цель, новую волю. В старых стенах Таврического дворца эта преданность государству и народу проявлялась в яркой форме, выразившись в огромном усилии и решимости спасти страну от анархии и устроить жизнь народа на новых началах закона, свободы и социальной справедливости.
Вокруг Думы в первые дни революции сплотились представители почти всех классов. В те первые дни революции Дума стала символом государства и нации. Решительными совместными усилиями были созданы новая власть и зачатки новой национальной структуры. Я видел новые формы правления, созданные людьми, которые еще вчера в ужасе отвернулись бы от того, что они сделали в тот день своими руками. Они сделали это потому, что произошло нечто необъяснимое, таинственное, чудесное, то, что мы привыкли называть революцией. Это нечто озаряло души людей очищающим огнем и наполняло их любовью и готовностью к безграничному самопожертвованию.
Мы отринули все, что было чисто личным, все, что было делом класса или касты, и стали на мгновение просто людьми, осознающими нашу общую человечность. Это был момент, когда каждый человек соприкоснулся с универсальными и общечеловеческими ценностями. Было очень волнующе видеть вокруг меня этих людей, столь преображенных, работающих вместе с возвышенной преданностью на общее благо. Историки, социологи и теоретики всех мастей учено и мудро опишут события 27 февраля 1917 г. в России, в Петрограде, в Таврическом дворце. Они найдут научное, историческое (и весьма прозаическое) объяснение тому, как сыграл каждый актер в первой сцене этой великой трагедии смерти и возрождения. Они могут называть драму и актеров так, как им заблагорассудится.
Первые дни Революции
Я, очевидец и участник всех этих событий, могу засвидетельствовать, что так называемая буржуазия, члены Временного комитета Думы, а затем и Временного правительства, находившиеся в центре событий в те первые дни Революция проявила не меньший, а по возможности больший идеализм и жертвенность, чем представители демократии, особенно так называемой «революционной демократии». Я могу засвидетельствовать, что в те великие дни именно буржуазия бесстрашно стояла за спасение нации против узких корыстных интересов своего класса. На самоотречение представители буржуазии шли радостно, как на величайший, святой и счастливейший поступок в своей жизни.
На самом деле это правительство не было ни буржуазным, ни вообще каким-либо специфически-классовым, а являло собой подлинно всенародное представительство. В нем господствовало исключительно сознание идеала свободы и общественного служения, что является существенным в революции. Позже все изменилось. Те же самые люди, которые по-братски были связаны в правительстве, едва могли распознать свои действия двух-трехмесячной давности. Сейчас они каялись за дела, которыми гордились ранее как за ошибки и старались переложить ответственность за них на других.
Но постепенно все возвращалось на круги своя. Общая задача национального возрождения, начатая всеобщим героическим творческим порывом в те великие дни, когда души человеческие преобразились и возвысились над собой, постепенно забывалась, и те, кто показал себя героями и социальными пророками, все больше и больше заботились о своих личных интересах. Одна сторона начала думать с гневным опасением: «Мы слишком много уступили». Другая сторона, полагаясь на слепую, стихийную силу масс, кричала: «Мы взяли слишком мало». Они не могли понять, что именно в этот первый час Революции, в час общего вдохновения и общего усилия, они бессознательно увидели вещи в их истинных пропорциях и поняли, что нужно для всего народа.
Сила революции заключалась не в материальных силах, находящихся в ее распоряжении, а в общей воле, в сплоченности всего народа. Эта общая воля воссоздала жизнь нации и наполнила ее новым духом. Конкретизировались те принципы, которые веками развивались и накапливались русской культурой и цивилизацией, те принципы, за которые десятилетиями боролась вся русская интеллигенция, весь русский народ. Это не было физической силой, тем более организованной силой революционной демократии или какой-либо партии, свергнувшей самодержавие и династию. Революционная демократия выступила как организованная сила лишь тогда, когда завершился первый этап революции. Это неоспоримый факт, который история установит без возражений.
Я решительно утверждаю, что ни один класс не может претендовать на роль автора великой русской революции и присваивать себе одному честь произвести этот переворот. Особенно неправомерно предъявляет это требование русский пролетариат (особенно петроградский пролетариат). 26 февраля, за день до крушения, так называемое Информбюро левых партий (т. е., социалисты-революционеры, социал-демократы, большевики, народники и трудовики) провело свое очередное собрание между 6 и 7 часами вечера у меня на квартире. На этом собрании люди, ставшие через несколько дней самыми непримиримыми революционерами, решительно утверждали, что революционное движение теряет силу; что рабочие весьма пассивно относились к демонстрациям солдат; что эти демонстрации были неорганизованными и бесцельными; что нельзя ожидать никакой революции в ближайшем будущем и что мы должны сосредоточить наши усилия на одной пропаганде, как на средстве подготовки серьезного революционного движения в дальнейшем.
Точно так же буржуазное большинство Думы накануне революции искало еще компромиссный выход из тупика, в который Россию загнало правительство, потерявшее голову вместе с чувством долга перед нацией. Но на следующий день, когда роспуск Думы и стихийное восстание петроградского гарнизона ясно показали, в какую пропасть довела Россию царская власть, все сомнения в реальности положения исчезли, люди перестали судить по себе обычными мерками, а Революция стала фактом в результате совместных усилий всех здоровых политических сил нации. Я не могу слишком часто подчеркивать, что великая русская Революция была совершена всем народом, что это достижение принадлежит всей нации, что в ней участвовали все и никто не может претендовать на нее исключительно.
Но продолжим наше повествование.
Я побежал по длинному пустынному коридору и нашел наконец депутатов в Екатерининском зале. Я помню, что там были Некрасов, Ефремов, Вершинин и еще кто-то. От них я узнал, что Родзянко, председатель Думы, получил от Николая II указ о роспуске Думы в полночь 27 февраля; что он послал срочную телеграмму государю в Ставку в Могилеве и генералам, командующим различными фронтами, о том, что восстание в Петрограде ширится, что, кроме Волынского полка, саперный батальон гвардии взбунтовался, что Преображенский полк бунтует и собирается выйти на улицу и т. д.
Я бросился к телефону и призвал несколько друзей пройти в казармы повстанческих полков и направить войска к Думе. Депутаты быстро заполняли вестибюли, хотя так называемое «неофициальное» заседание Думы должно было состояться не ранее двух часов пополудни. Заседание совета партийных руководителей должно было начаться только в полдень. Нарастала напряженная атмосфера.
В предшествующие дни депутаты приходили к нам, левым, за достоверными сведениями о настроении масс и о событиях в городе. Нам удалось неплохо наладить сбор вестей по всей столице. Каждые десять-пятнадцать минут мне по телефону приходили отчеты. При моем появлении в зале меня окружили депутаты от правых и умеренных партий, где царила атмосфера тревоги. Они засыпали меня вопросами о том, что происходит, что может произойти и что с нами будет. Я откровенно ответил, что пробил решительный час, что в городе Революция, что войска идут к Думе и что наша обязанность, как народных представителей, состоит в том, чтобы принять их и встать воедино с армией и восставшим народом.
Известие о том, что войска идут маршем к Таврическому дворцу, сначала встревожило депутатов, но страх и тревога растворились в трепете ожидания их прибытия. Мы, представители оппозиции, говорили с руководящими членами Думы, которые все вскоре присоединились к нам, и настаивали на том, чтобы Дума немедленно приступила к официальному заседанию, вопреки высочайшему повелению о роспуске. Мы требовали, чтобы Дума взяла в свои руки руководство событиями и, в случае необходимости, провозгласила себя верховной властью в стране. Эти предложения встретили бы накануне возмущение со стороны лояльного большинства Думы, но теперь они были встречены совершенно спокойно, а некоторыми членами даже с явным сочувствием. В одобрение постоянно добавлялись новые голоса.
Тем временем события в городе набирали взрывной темп. Один полк за другим выходили на улицу без офицеров. Некоторые офицеры были арестованы, и были даже отдельные случаи убийств. Другие ускользнули, дезертировав из своих частей ввиду явного недоверия и скверного нрава солдат. Повсюду народ братался с войсками. Массы рабочих стекались в центр города с окраин, во многих кварталах шла оживленная стрельба. Вскоре до нас дошли вести о стычках с полицией. Правительственные силы открывали огонь из пулеметов по людям с крыш и колоколен. Однако толпы солдат и гражданских лиц на улицах не свидетельствовали о том, что они движимы какой-либо ясной целью или намерением. Воодушевленные революционным негодованием и ошеломленные драматическим зрелищем, в котором они были столь заметной частью, массы должны были получить цель и точку сосредоточения. Пока еще было трудно понять, что станет с движением. С другой стороны, было совершенно ясно, что правительство намеревалось воспользоваться растущим хаосом и анархией в своих темных целях. В этом уже не могло быть никаких сомнений. Голодные бунты предшествующих дней, военный развал, якобы необходимость роспуска «нелояльной» Думы — все это, очевидно, имело в виду правительство, чтобы служить доказательством того, что положение страны и правительства отчаянно и что стало невозможным продолжать войну.
Роспуск Думы, явившийся ответом самодержавия на многочисленные попытки большинства найти лояльный выход из кризиса, был настолько ярким и красноречивым ходом, что у лоялистов не осталось ни одной опоры. Они были готовы к кардинальным переменам, и их нужно было только поощрять. С каждым мгновением депутаты все больше осознавали, что Дума — единственный авторитетный центр, пользующийся уважением, и что необходимо сделать последний, решительный, бесповоротный шаг.
Беспокойство и тревога о народе постепенно утихли, и депутаты стали чаще подходить к окнам дворца, оглядывая пустынные улицы, которые теперь, казалось, приобрели вид зловещей таинственности. Придут ли войска к Думе? Найдется ли выход растущему напряжению, которое быстро становилось невыносимым?
«Где ваши войска? Они идут?» — спрашивали меня многие депутаты тоном гнева и раздражения. «Мои войска»! Казалось, в последние дни все в Думе стали смотреть на меня и на моих ближайших соратников как на центр, от которого зависел весь ход событий. Вскоре атмосфера в Таврическом дворце начала меняться, так как внутри Думы относительная расстановка сил между различными партиями изменились под давлением внешних событий. Понимая это, депутаты правой и умеренной партий стали сближаться с будущими вождями, людьми, которых накануне едва ли соизволяли замечать. «Мои войска»! Большинство депутатов называли их моими. Может быть, потому что у меня была безграничная уверенность в том, что войска придут. Я ждал, чтобы провести их в Думу и тем самым осуществить союз восставших солдат и представителей народа, в котором только и было спасение. Я все звонил, бегал к окнам, посылал на улицу гонцов посмотреть, идут ли войска. И все же они не пришли. Время шло со страшной скоростью.
Совет партийных руководителей собрался задолго до назначенного часа для рассмотрения положения и выработки плана действий, который должен быть представлен на утверждение неофициальному заседанию Думы. Те из нас, кто собрался на совет, отбросили все партийные, классовые и возрастные различия. Над нами господствовало только одно: сознание того, что Россия стоит на краю гибели и что мы должны сделать все возможное, чтобы ее спасти. Родзянко, очень взволнованный, открыл собрание и сообщил нам о шагах, предпринятых им за последние сорок восемь часов. Он прочитал телеграммы, отправленные накануне царю, и рассказал нам о своем телефонном разговоре с царскими министрами. Что делать? Как определить, что на самом деле происходило за стенами Думы и как относиться к этим событиям? Думскому большинству предстояло многое забыть, прежде чем оно могло встать на сторону Революции, вступить в открытый конфликт с царской властью и поднять руку на традиционную власть.
Мы, представители оппозиции — Некрасов, Ефремов, Чхеидзе и я — теперь официально предлагали то, что можно было бы назвать революционным курсом. Мы потребовали, чтобы Дума немедленно приступила к официальному заседанию, не обращая никакого внимания на указ о роспуске. Некоторые колебались. Большинство и Родзянко с нами не согласились. Доводы, уговоры и страстные призывы были напрасны. Большинство все еще слишком верило в прошлое. Преступления и безрассудства правительства еще не успели искоренить эту веру из их душ. Совет отклонил наше предложение, постановив созвать Думу на «неофициальное» заседание. Политически и психологически это означало, что должна была состояться частная встреча группы частных лиц, многие из которых имели большое влияние и авторитет, но все же оставались всего лишь частными лицами.
Этот отказ формально продолжать заседание был, может быть, величайшей ошибкой Думы. Это означало для нее самоубийство в тот самый момент, когда ее власть была высшей в стране и она могла бы сыграть решающую и плодотворную роль, если бы действовала официально. В этом отказе обнаружилась характерная слабость Думы, состоявшая в большинстве своем из представителей высших классов, и неизбежно дававшая искаженное отражение мнений и настроений страны. Итак, Императорская Дума, родившаяся в результате столыпинского контрреволюционного переворота 1907 г., разрушившего более демократический избирательный закон 1905 г., выписала себе смертный приговор в момент революционного возрождения народа. Большинство сознательно ставит Думу на один уровень с другими самозваными организациями, такими как только что возникший Совет рабочих и солдатских депутатов. Позже были попытки возродить Думу как официальное учреждение, но они запоздали. Дума умерла утром 27 февраля, в день, когда ее сила и влияние были наибольшей.
На следующий день, 28 февраля, было уже два центра власти, оба обязанные своим существованием революции: Дума на неофициальном заседании с ее Временным комитетом, названным временным органом для руководства событиями, и Совет — он же Совет рабочих и солдатских депутатов со своим Исполнительным комитетом.
Я не могу сейчас припомнить всех дискуссий, имевших место в тот день на совете партийных руководителей, а затем и на «неофициальном» заседании Думы. Я помню, что Дума, собравшаяся между 12 и 2 часами пополудни, постановила образовать Временный комитет, наделенный неограниченными полномочиями. Членами комиссии были Родзянко, Шульгин, Милюков, Чхеидзе, Некрасов, Караулов, Дмитрюков, Ржевский, Шидловский, В.Львов, Энгельгардт, Шингарев и я. Были представлены все партии, кроме крайне правых и проправительственных националистов. Эти представители правого крыла, которые еще недавно вели себя в Думе с презрительной надменностью, вдруг исчезли со сцены. Выдвиженцы правительства и некоторые из его наймитов, эти изгои нации таяли, как воск на солнце,
Встречи в Таврическом дворце вспоминаются сейчас как в каком-то тумане. Мы все были в странном состоянии ума, которое не может понять тот, кто не испытал его. Мы были во сне, страшном и прекрасном сне, и, как бывает во сне, мы исполняли свои партии точно, не колеблясь. Не столько мой разум воспринимал то, что происходило, сколько все мое существо инстинктивно чувствовало и схватывало, что великий момент наступил.
Я был очень встревожен задержкой прибытия народа и солдат к Думе, и когда, наконец, когда я проходил Екатерининским залом, кто-то окликнул меня от парадного входа дворца: «Солдаты идут!» Будто на крыльях я подлетел к окну, чтобы убедиться, что это действительно так. У меня не было мыслей о том, что я буду делать дальше. Кажется, это было немногим позже часа пополудни. Из окна я увидел солдат, окруженных толпой гражданских, выстроившихся на противоположной стороне улицы. Они довольно нерешительно формировали свои ряды, очевидно, им было трудно действовать вне своего обычного окружения и без руководства своих офицеров. Я минуту смотрел на них в окно, а потом, как был, в черной куртке, которую носил всю Революцию, без шапки и пальто, выбежал через главный вход к столь долгожданным солдатам. За мной шла группа депутатов. На крыльце стояли встревоженные служащие, а у входа стоял часовой. Я подбежал к центральным воротам, ведущим из сада на улицу, и приветствовал войска и народ от имени Думы и от себя лично. Они в смятении бросились ко мне, окружив меня массой и жадно внимали.
Почти в ту же минуту у дворцовых ворот позади меня появились Чхеидзе, Скобелев и другие депутаты. Чхеидзе тоже сказал несколько слов приветствия, и тогда я обратился к войскам и попросил их следовать за мной в Думу, сменить караул и взять на себя защиту здания от царских войск. Вся толпа двинулась за мной к главному входу. Кое-как солдаты отделились от толпы и, выстроившись в дисциплинированном порядке, последовали за мной. Мы с некоторым беспокойством проследовали в гауптвахту, к левому боковому входу в Думу, совсем не уверенные, что нам не придется драться с часовыми, о возможных недружественных настроениях которых я предупреждал солдат. Мы пошли «брать» караульное помещение. Однако оказалось, что часовых там не было. Они разбежались до нашего прихода. Я объяснил унтер-офицеру, где и как поставить часовых, и вернулся в главный зал Думы, который к этому времени был до отказа заполнен депутатами, солдатами и штатскими. Вечером отряд войск Преображенского полка взял на себя задачу охранять арестованных министров и сановников старого режима, которые тем временем были доставлены в Думу. Войска выполнили свою задачу с отличной дисциплиной и замечательным тактом.
Вернувшись из караулки, я снова остановился, чтобы обратиться к толпе, оставшейся у входа. Настроение людей, приехавших со всех концов города, было очень значительным. Очевидно, они нисколько не сомневались, что находятся в эпицентре революции. Они смело поставили вопрос, как поступить с представителями и сторонниками старого режима, предложив суровые меры. Спросили моего совета, и я сказал, что особо опасные должны быть немедленно арестованы, но народ ни в коем случае не должен брать суд в свои руки и что следует избегать кровопролития. Они спросили, кого следует арестовать, и я назвал сначала Щегловитова, бывшего министра юстиции и председателя Государственного совета Империи. Я приказал привести его прямо ко мне. Выяснилось, что некоторые солдаты Преображенского или Волынского полков около 11 часов утра уже отправились чтобы схватить Протопопова, министра внутренних дел. Однако ему удалось вовремя уйти. Но повсюду в городе шли аресты опасных деятелей старого режима.
После 15 часов Дума была неузнаваема. Здание было заполнено гражданскими лицами и войсками, в основном рядовыми. Со всех сторон к нам приходили люди за советами и инструкциями. Только что созданный Временный комитет Думы был вынужден немедленно взять на себя функции исполнительной власти. В полночь 28 февраля комитет уже не колебался. Он стал на время суверенной властью России, и Родзянко согласился возглавить его в этом качестве.
Кажется, было около 3 часов дня, когда кто-то пришел спросить меня об устройстве в Таврическом дворце помещения для только что основанного Совета рабочих и солдатских депутатов. С согласия Думы Совету был выделен зал № 13, где собиралась бюджетная комиссия Думы. Затем Совет приступил к организации петроградского гарнизона и пролетариата. В то же время мы с Чхеидзе подписали разрешение на издание первой революционной газеты «Вестник думских корреспондентов», ибо все типографии города бастовали, а столица, лишенная газет, не имела должного представления о том, что происходило. Помню, я смеялся, когда думский корреспондент попросил меня подписать разрешение.
— Почему вы смеетесь, Александр Федорович? — спросил один из репортеров. — Разве вы не знаете, какая вы нынче могучая сила в России?
В то время я воспринял это как шутку.
Позже (кажется, около 16 часов), когда Временный комитет заседал в комнате Родзянко, кто-то вошел и сообщил, что Щегловитов взят под стражу. Известие произвело в Думе большое впечатление, как на публику, так и на депутатов. Щегловитов, всесильный царский вельможа, арестован! Депутатов это очень взволновало. Умеренные настаивали на том, чтобы Родзянко не санкционировал арест.
— Его нужно отпустить, — настаивали они. — Виданное ли дело — арестовывать Председателя Государственного Совета Империи в стенах Думы. А как же неприкосновенность членов законодательных органов?
Они повернулись ко мне. Я ответил, что не могу отпустить Щегловитова.
— Как! — восклицали они с негодованием. — Вы хотите превратить Думу в тюрьму?
Это был действительно сильный аргумент, но что можно было сделать? Освободить Щегловитова значило бы отдать его на растерзание толпе. Кроме того, это вызвало бы в массах глубокое недоверие к Думе. Такой шаг был совершенно невозможен. Это было бы чистым безумием.
И.Г. Щегловитов
Я вышел к Щегловитову и застал его окруженным импровизированной охраной. Родзянко уже был там вместе с рядом депутатов. Я видел, как Родзянко дружелюбно встретил Щегловитова и пригласил его в свои комнаты как «нашего гостя». Я встал между Родзянко и Щегловитовым и сказал первому: «Нет, Михаил Владимирович, господин Щегловитов здесь не гость, и я отказываюсь отпустить его». Обращаясь к Председателю Госсовета, я спросил:
— Вы Иван Григорьевич Щегловитов?
— Да.
— Я должен попросить вас следовать за мной как пленник. Не беспокойтесь. Я гарантирую вашу безопасность.
Все повиновались и отступили. Родзянко и его друзья, несколько сбитые с толку, вернулись к себе, пока я вел Щегловитова в отведенные для министров, известные как Министерский павильон.
Этот павильон представлял собой отдельное здание, состоящее из нескольких комфортабельных комнат, соединенных стеклянным переходом с главным залом, где заседала Дума. Этими комнатами пользовались министры, когда приходили в Думу. Павильон, находящийся за пределами собственно Думы, находился под контролем правительства. У него был свой штат служащих, независимый от Думы. Депутаты не имели неограниченного права входа в него. Используя его как место заключения, мы избежали превращения Думы в тюрьму. Таким образом, правительственные лидеры и высокопоставленные лица были заключены в свои собственные квартиры. Щегловитов был первым арестантом, но вскоре за ним последовала целая плеяда сияющих огней старого бюрократического мира. Их привозили пешком и в экипажах со всех концов столицы, и они находили временное пристанище в этих уютных комнатах, где еще недавно в величественном уединении ждали своей очереди предстать перед так презираемой ими Думой и где они так часто цинично отзывались о нем как о «своре беспокойных болтунов».
До захода солнца 28 февраля весь Петроград был уже в руках революционных войск. Старая государственная машина перестала функционировать. Некоторые министерства и правительственные здания уже были заняты революционерами. Другие — такие как здание Департамента полиции, полицейские участки, суды и т. д. — запылали. Из Думы мы создали центральную власть для управления войсками и руководства восстанием. Временами казалось, что толпа готова затопить Думу. Затем она снова отступала и давала нам передышку. Таврический дворец стонал, трясся и, казалось, вот-вот рухнет под напором могучей человеческой волны. Снаружи дворец больше походил на вооруженный лагерь, чем на законодательный орган. Ящики с боеприпасами, ручные гранаты, со всех сторон были присланы стопки ружей и пулеметов и сложены во дворцовом дворе и в саду. Каждый свободный угол был занят солдатами, хотя, увы, офицеров среди них было немного.
Сожженное здание Литовского замка
Во все эти первые дни революции я не выходил на улицу и потому ни разу не видел восставшего города. Лишь однажды, в ночь на 2 марта, я поспешил домой за несколько часов до рассвета. Я видел патрули на углах и возбужденные группы людей, которые, по-видимому, не спали всю ночь, сторожевые бивуаки вокруг Думы и горящее здание Департамента полиции, куда меня однажды привезли из тюрьмы для допроса.
В те дни моя работа не выносила меня за стены Таврического дворца. Здесь мы были подобны генеральному штабу армии в бою. Мы не видели поля боя и не слышали стонов раненых и умирающих. Мы все видели по докладам, телефонным сообщениям и свидетельствам очевидцев. Подробностей операций мы не видели, но перед нами была вся картина событий. Мы пытались направить движение к определенной цели, оформить его, систематизировать революционные силы.
Оглядываясь назад, я могу распутать события первых часов переворота и определить время большинства отдельных эпизодов. Но тогда все как будто слилось в один экстаз напряженного, продолжающегося и непрерывного действия. Сообщения поступали к нам в ошеломляющей последовательности. Казалось, они влились в нашу среду, словно по магическому кругу. Сотни людей шли за указаниями или прошениями о работе. Они жаждали внимания, давали советы, волновались и кричали. Иногда они бредили или приходили в экстаз. Мы должны были держать голову высоко поднятой, потому что не могли позволить себе терять ни минуты и не выказывать неуверенности в себе. Мы должны были решить в один момент, что отвечать, какие приказы отдавать, когда отговаривать, куда послать этих солдат или этот броневик, что делать с отдельными отрядами войск и куда послать подкрепления; как уместить сотни арестованных, как использовать людей, готовых к революционной борьбе, и, наконец, как накормить и приютить тысячи людей, работающих в Думе. Предстояло уладить бесчисленное множество мелких вопросов и мелких деталей. И в то же время мы должны были думать об организации наших сил, о поиске приемлемой для всех сторон программы путем выработки компромиссов, о том, чтобы следить за ходом событий вне Петрограда, особенно в Ставке и вокруг царя.
В дневное время в людском хаосе, докладах и событиях почти невозможно было решать фундаментальные вопросы. Пришлось ждать ночи, когда волна схлынет и залы и вестибюли дворца опустеют. Как только тишина и спокойствие восстанавливались, в комнатах Временного комитета Думы начинались бесконечные дискуссии и страстные нервные споры. Там в ночной тишине мы начали набрасывать очертания Новой России.
Помимо всей этой работы на моем попечении был Министерский павильон с постоянно растущим числом высокопоставленных лиц. Там нужно было навести порядок и нести строгую стражу, чтобы Революция не была опозорена мстительным кровопролитием. Я должен был быть везде. Меня вызывали со всех сторон. Как в трансе, независимо от дня и ночи, то проталкиваясь сквозь стену людей, то проходя сквозь безмолвный полумрак пустых коридоров, я метался по Думе. Иногда я чуть не терял сознание на пятнадцать-двадцать минут, пока мне не вливали в горло стакан коньяка и не заставляли выпить чашку черного кофе. Иногда кто-нибудь из моих близких друзей ловил меня на бегу или хватал в середине разговора и заставлял что-то торопливо проглотить.
Очередной арестованный доставлен в Думу
Я никогда не забуду атмосферу Таврического дворца в те напряженные критические дни. Всех воодушевлял дух единства, братства, взаимного доверия и самопожертвования, сплачивавший всех нас в единое боевое тело. Потом, когда революция победила, когда наш триумф стала очевидной, среди нас все больше оказывалось людей с личными амбициями, людей нацеленных поймать главный шанс их жизни или попросту авантюристов. Но в эти первые два дня и в первую ночь все мы в Думе подвергались серьезному риску. Если требовалось мужество и решимость бежать в Думу сквозь ружейный и пулеметный огонь на улицах, то много силы духа требовалось от людей, проживших жизнь в обычаях и традициях старой России, чтобы всем сердцем повернуться к Революции. Должно быть, им дорого стоило порвать со всем своим прошлым и выступить против всего того, ради чего они жили накануне и без чего, по их мнению, страна не выдержит. Ибо они повернулись против царя, потребовали его отречения и призвали брататься с мятежными войсками. Это было для них очень мучительно, и я ясно видел глубокое страдание и неподдельные слезы тех людей, которые сжигали все, чему они поклонялись, ради спасения России.
Я думаю, что людям разных взглядов было бы хорошо воздать друг другу должное, и я чувствую себя обязанным сказать, что такие люди, как Гучков, Шульгин и Родзянко, проявили мужество истинных патриотов и подлинный революционный дух в те критические дни. Они действительно боролись за революцию и, вероятно, острее переживали дело, больше переживали за Россию и с большей болью смотрели на ужасное положение, предшествовавшее революции, чем многие из революционного пролетариата, присвоившие себе впоследствии всю честь и ответственность за нее. революция. Эти люди глубже чувствовали и больше страдали оттого, что в период, предшествовавший революции, они больше знали о делах государственных и о том, что делается в армии, при дворе и в министерствах, и увидел то, о чем другие только догадывались, — бездну, разверзшуюся перед страной. Я без колебаний повторяю, что они чувствовали это глубже, чем люди, которые впоследствии утверждали, что они совершили Революцию.
На самом деле Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов был еще не вполне организован в то время, и пока Дума действовала как национальный центр для всей России, пролетариат только начинал формировать свои организации. Временный комитет Думы сносился с царем и армией, отдавал приказы железным дорогам, разослал ту первую телеграмму о событиях в Петрограде, которая, как электрический ток, соединила всю Россию с революционным капиталом. Все это Временный комитет Думы делал без особого давления со стороны «революционной демократии». Он запустил Революцию просто потому, что для нее настало время. Мы также должны помнить, что известие о думских заседаниях явилось первым известием о революции, дошедшим до армии на фронте, и что успех переворота в очень большой степени был обусловлен тем, что вся действующая армия, почти все его офицеры сразу признали и приветствовали Революцию. Люди, находившиеся на линии фронта (за исключением разве что Балтийского флота), яснее всех сознавали, что Россия стоит на краю катастрофы и именно у них авторитет Думы был выше всего.
Те вожди Совета, которые вдруг поднялись на свои посты только потому, что они участвовали в революции 1905 г., настолько ясно осознали господствующую роль Думы, что сразу решили, что эта революция 1917 г. была «буржуазным» движением. Они догматически заявляли, что по всем правилам «научного» социализма революционная демократия не должна входить в это буржуазное правительство. Эти потенциальные лидеры были далеки от понимания реального положения дел. Они не только считали само собой разумеющимся, что буржуазное правительство будет иметь монархические тенденции, но считали его достаточно сильным, чтобы претворить их в жизнь, и поэтому поспешили принять все возможные меры, чтобы предотвратить это. Так, руководители первого Исполкома Совета на полном серьезе внесли в манифест, который они наметили для нового правительства, следующий поразительный пункт:
«Правительство обязуется воздерживаться от всяких актов, заранее определяющих форму будущего русского правительства».
Насколько я помню, Временный комитет Думы не принял этого пункта, и он не вошёл в окончательный проект первого манифеста Временного правительства. Какую скудную власть должны были приписывать вожди Петросовета революционной демократии, которую они якобы представляли, поскольку вместо того, чтобы требовать немедленного провозглашения республики в России, они предприняли эту жалкую попытку ограничить власть тех, кого они считали хозяевами положения!
События, рассматриваемые с нашей точки зрения в Думе, показали, что революция победила, но мы не были вполне уверены, какими силами еще может располагать старое правительство. Мы даже не знали, где находится правительство, что оно делает и какие силы оно имеет за пределами Петрограда. Мы слышали, что в тот же вечер правительство должно было собраться в Мариинском дворце. Мы направили во дворец отряд солдат с броневиками для ареста правительства, но наши посланники вернулись около полуночи и сказали, что их обстреляли из пулеметов на Морской и что они не смогли пробиться во дворец. Потом пошли слухи, что правительство заседало в Адмиралтействе под защитой войск и артиллерии из Гатчины.
Мы ничего не знали о том, что делается в Ставке, где находился Государь. Выяснилось, что он послал генерала Иванова, героя первой кампании в Галиции, с армией, чтобы взять Петроград и навести там порядок. Этот отряд прибыл в Царское Село на рассвете 1 марта и там просто растаял в огне Революции. Однако самому генералу удалось вовремя бежать.
Возникла необходимость организовать серьезную оборону на случай непредвиденных обстоятельств и взять на себя управление войсками Петроградского гарнизона. Но в первый день в нашем распоряжении почти не было ни офицеров, ни кого-либо с достаточным техническим опытом. Я думаю, что только вечером 28 февраля или 1 марта Гучков начал отдавать приказы. Но вечером 27 февраля Временный комитет Думы организовал военную комиссию, состоявшую сначала из штатских, сведущих в военном деле, горстки офицеров и рядовых и меня. Позже главой комиссии был назначен Энгельгардт, полковник Генерального штаба и член Думы от консерваторов. По странной иронии судьбы эта военная комиссия, руководившая борьбой с протопоповской полицией, располагалась в той самой комнате, в которой совсем недавно жил Протопопов, работавший и временно живший в бытность его товарищем председателя Думы до назначения. министром внутренних дел в 1916 г.
Наши военные трудности осложнялись еще и тем, что имевшиеся в нашем распоряжении солдатские массы в те критические дни были почти лишены офицеров. Помню, с каким нетерпением все мы в Думе ждали прибытия офицеров и генералов, ибо понимали, что разрыв между солдатами и офицерами петроградского гарнизона был большим несчастьем для армии. Вечером 27 февраля к Думе подошел первый резервный пехотный полк. Это был первый полк, прибывший в полном составе, во главе с полковником и офицерами. Плохое впечатление, произведенное на всю армию несчастной и слишком явной неприязнью между офицерами и солдатами петроградского гарнизона, станет более очевидным далее в моем повествовании. Можно с достаточной уверенностью сказать, что, если бы офицерство в Петрограде немедленно возглавило движение, как это сделали офицеры на фронте, русская революция избежала бы многих бедствий.
Но в первые дни революции питерских офицеров не было видно. Тем не менее нам удалось кое-как решить стоявшие перед нами военные вопросы, хотя мы прекрасно понимали, что не сможем противостоять никакому серьезному наступлению и что двух-трех хорошо дисциплинированных полков было бы достаточно, чтобы избавиться от нас. Но в те дни у старой власти не было ни одного солдата, который наставил бы свой штык против народа, против Думы или Совета. В этом наша сила, сила нашего духа и наш авторитет. Он опирался на общую волю, общую любовь и общую ненависть.
Временное отсутствие офицеров облегчило совету проникновение в казармы. Вожди Советов быстро воспользовались преимуществом, которое им давало влияние на 150-тысячный петроградский гарнизон. Надо отдать им должное — это преимущество они использовали в полной мере и даже сверх того.
В ночь на 28 февраля Исполнительный комитет Совета образовал свою так называемую Военную комиссию. Эта комиссия вскоре установила тесную связь со всеми частями гарнизона столицы и в течение первых двух месяцев революции, когда Гучков был военным министром, а Корнилов военным комендантом города, успешно конкурировала с официальными военными властями.
27 февраля, вечером, Временный комитет Думы послал депутата Бубликова с революционным отрядом для захвата центрального железнодорожного телеграфа. Это был своевременный и очень важный шаг, который сразу дал Думе контроль над всей системой железных дорог и сделал невозможным отправление поездов без одобрения Бубликова, назначенного думским уполномоченным по путям сообщения. Бубликов также телеграфировал первое известие о Революции во все концы России, и оно немедленно распространилось по всей стране и по армии. Железнодорожники приняли революцию без колебаний и с большим энтузиазмом. В то же время они проявляли прекрасную дисциплину, и благодаря их усилиям воинские эшелоны шли исправно, а общее движение не прерывалось.
Словом, к ночи 28 февраля мы сделали такие большие успехи, что возврат к прошлому был уже невозможен. О компромиссе или мирном решении конфликта между старой властью и народом уже не могло быть и речи. Временный комитет Думы соперничал со старым правительством за верховную власть, хотя Дума в целом медленно осознавала, что произошло. Оно еще не решилось формально признать решительный разрыв между народом и старой властью. Оставались надежды, что старое правительство, наконец, осознает положение и призовет к власти людей, пользующихся доверием народа, и т. д. Но так как события сменяли друг друга с молниеносной быстротой, оставаться в нерешительности стало невозможно и невыносимо.
Всю эту ночь мы спорили и спорили в комнате председателя Думы, и жадно хватались за каждое известие, за каждый свежий слух. В образовании Совета мы увидели важнейшее событие. В скором времени другой орган может объявить себя верховным органом революции. Дольше всего колебался Родзянко. Мы все пытались его переубедить, и в конце концов он попросил дать ему время все обдумать. Это было незадолго до полуночи. После некоторого раздумья Родзянко вернулся во Временный комитет и заявил, что готов остаться председателем комитета при условии, что комитет возьмет на себя функции временного правительства до формирования правительства нового. Так что, когда 28 февраля часы пробили полночь, Россия уже обладала зародышем нового национального государства.
Четвертая Дума заложила основы новой власти в России. Это неоспоримый исторический факт, показывающий силу самой идеи представительного правления. Конечно, для Думы и особенно для страны было бы во сто крат лучше, если бы новая национальная власть родилась накануне днем на торжественном, официальном заседании Думы. Но, к сожалению, у большинства депутатов не хватило (да и нельзя было ожидать) достаточной революционной смелости, чтобы тотчас взять в свои руки ход событий и решительным и обдуманным действием создать единый общероссийский центр народного движения.
В ночь на 28 февраля, после положительного ответа Родзянко, мы составили воззвание к народу, объявляющее об образовании новой временной власти. Мы также делегировали некоторых депутатов комиссарами Думы для руководства всеми министерствами и центральными правительственными учреждениями.
В тот же вечер в комнате № 13 состоялось первое заседание Совета. Конечно, представители рабочих и солдат были выбраны более или менее случайно, так как организовать регулярные выборы в несколько часов было совершенно невозможно. Совет избрал временный исполнительный комитет, председателем которого был Чхеидзе; Скобелев и я были избраны его товарищами. О своем избрании я узнал случайно, ибо не присутствовал на этом заседании Совета и не помню, чтобы хоть минуту заглянул на собрание. На самом деле, даже после моего избрания я редко посещал заседания Совета или его Исполнительного комитета. С первых дней революции мои отношения с вождями Советов были натянутыми. Меня терпеть не могли, так как я вынужден был постоянно бороться против академического, догматического социализма Советов, которые с самого начала пыталась помешать нормальному развитию и здоровым силам Революции. Я говорю здесь об Исполнительном комитете Совета, каким он был в первые недели Революции. В дальнейшем состав и поведение Исполнительного комитета значительно изменились к лучшему.
Но к Советам я вернусь позже. Пока же я просто констатирую факт создания этого второго центра Революции, который вскоре должен был поглотить первый. Я повторяю, что самоубийственное поведение думского большинства, отказавшегося от официального участия Думы в событиях, составивших начало революции, подчинившегося царскому указу о роспуске 27 февраля и превратившего свое заседание в закрытое (как это делалось каждый раз, когда работа Дума прерывалась во время войны) упускала все шансы на сохранение единого центра власти Революции.
Провозгласив себя высшим органом управления, Временный комитет Думы стал издавать приказы и инструкции петроградскому гарнизону. Но по какому праву? Он не мог претендовать на большее право, чем Совет, который вскоре также начал отдавать приказы и инструкции гарнизону. Временный комитет Думы действовал как частная самопровозглашенная революционная организация.
Итак, два центра власти, каждый из которых избирал свой исполком, были созданы в первый же день революции (хотя я сомневаюсь, что у исполкома Совета было много власти), и это разделение в конце концов привело к распаду всех претендентов на власть и анархии большевизма.
В первую ночь Революции город озарился заревом пожаров. Внутри Думы была мертвая тишина и пустота, и можно было немного собраться с мыслями. Мысли наши были заняты главным образом размышлениями о том, к чему приведет конфликт между Думой и еще живой властью царизма. Только накануне Родзянко телеграфировал царю:
Положение серьезное. В столице — анархия. Правительство парализовано. Транспорт продовольствия и топлива пришел в полное расстройство. Растет общественное недовольство. На улицах происходит беспорядочная стрельба. Части войск стреляют друг в друга. Необходимо немедленно поручить лицу, пользующемуся доверием страны, составить новое правительство. Медлить нельзя. Всяческое промедление смерти подобно. Молю Бога, чтобы в этот час ответственность не пала на венценосца.
Через день Родзянко перешел на революционные методы и возглавил временный центральный орган революции, а представители «революционной демократии» провозглашали революцию в Совете и публиковали первый призыв к народу бороться за Учредительное собрание. Наш разум не успевал за событиями. Все были сбиты с толку и ошеломлены особой пылающей атмосферой сильного народного волнения. И те, кто, несмотря ни на что, хотел сохранить свой обычный образ мыслей в это необычайное время таинственного революционного творчества, те, кто спешил выстроить в красивых и продуманных конструкциях свои соответствующие политические схемы и системы, чтобы поставить себя над событиями и направить их ход, — эти люди иногда умудрялись выглядеть крайне глупо. Я уже упоминал, как левые мудрецы сформулировали декларацию, призванную противодействовать монархическим тенденциям, которые по всем правилам революционной теории должны быть присущи буржуазному правительству. Но они были не единственными, кто допустил такие просчеты. 27 февраля один из мудрейших членов Прогрессивного блока в думском большинстве на вопрос, какова будет программа нового правительства, ответил быстро и авторитетно: «Конечно, его программа будет программой Прогрессивного блока». Более того, утром 3 марта Милюков провозгласил толпе, собравшейся в залах Таврического дворца:
— Власть перейдет к регенту. Деспот, доведший Россию до полного разорения, либо отречется от престола, либо будет низложен. Власть перейдет к Великому Князю Михаилу Александровичу. Наследником престола будет Алексей.
Его прерывали криками: «Это старая династия» и т. д. Но он продолжал:
— По моему мнению, у нас должна быть парламентская, конституционная монархия. Может быть, другие придерживаются другого мнения, но если мы ударимся в обсуждения этого вопрос сейчас, вместо того чтобы решить его, то в России вспыхнет гражданская война, и она вернется к тому режиму, который только что был повержен.
Но уже к вечеру 27 февраля стало совершенно очевидно, что любая попытка спасти монархию или династию обречена на провал. Монархия должна была быть сметена через два-три часа. Было выдвинуто много непрактичных планов и крайне тяжело было слушать бесконечные обсуждения безжизненных, академических программ. Эти планы были выдвинуты как представителями высших классов, так и революционной демократией. Я изо всех сил старался избегать этих встреч не намеренно, а потому, что такие бесконечные и непрактичные дискуссии всегда были противны моей природе. Политические программы меня тогда мало интересовали. Я был целиком поглощен обширным таинством развитием событий, которое так быстро и так неумолимо влекло нас вперед.
Революция не была продуктом простого человеческого разума. Оно исходило из глубины души и совести Человечества. Действительно, все эти программы и теории были отложены и забыты еще до того, как авторы успели их опробовать, а сами авторы пошли по пути, прямо противоположному тому, который они отстаивали накануне. Но сколько времени, энергии и ума было потрачено в эти месяцы революции на обсуждение академических схем и манифестов и на выработку формулы; чтобы примирить противоположные взгляды! Это было наследие долгих столетий самодержавия, в течение которых русский народ не имел возможности приобрести политическую смекалку и искусство практического управления. Ни левые, ни умеренные, ни правые не имели опыта управления государством. за исключением, пожалуй, бюрократов. Их нельзя упрекнуть в этой нездоровой склонности решать все резолюциями. Они научились хорошо рассуждать, но никогда не могли проверить свои теории на практике. Сколько бумаги было потрачено впустую во время Революции! Было принято много решений, но на следующий день о них забывали даже те, кто их призывал и защищал. Было бы несправедливо приписывать эту несостоятельность одной только революционной демократии, ибо она была свойственна всей русской интеллигенции. Прошла первая ночь Революции, но нам казалось, что прошла вся вечность. Утром 28 февраля военные училища и почти все гвардейские полки со своими офицерами пришли заявить о своей верности революции. Приходили сообщения о том, что к движению присоединяются войска и жители соседних городов. Становилось ясно, что революция приближается к решающей победе. Родзянко получал телеграммы от главнокомандующего и командующих фронтами, которые рассеяли всякое беспокойство за положение армии в действии. Царское Село присоединилось к движению в тот же день, когда Николай II выехал из Ставки в императорскую резиденцию. Среди анархии в Петрограде стали появляться вновь созданные организации. Сопротивление революционерам быстро ослабевало и фактически почти полностью исчезло. Теперь нас интересовало только возможное сопротивление со стороны старого режима в других частях страны. Однако события в Царском Селе заранее обрекли все подобные усилия на провал. Мы слышали, что генерал Иванов начал наступление на Петроград. С какими целями? Какими силами? Какое отношение имело это предприятие к отъезду императора из Ставки? Мы еще не знали.
Но такие вопросы беспокоили нас только по ночам, ибо весь день мы жили в счастливой, лихорадочной деятельности. Мы должны были встречать и приветствовать различные части гарнизона по мере их прибытия. Как правило, процедура была следующей:
Вошла воинская часть, скажем, Семеновский гвардейский полк. Солдаты шумно и весело, большой волной, хлынули через парадный вход в Думу, выстроившись вдоль стен длинного Екатерининского зала. Тогда послали за Родзянко приветствовать их от имени Думы. Он сказал то, что от него ожидали. Он говорил о великой радости освобождения, о заре новой жизни и о том торжественном патриотическом долге, который лежал перед нами на фронте. Он указывал, что необходимо доверять начальству, соблюдать военную дисциплину и т. д. Его последние слова обычно тонули в бурных возгласах. Тогда отвечал кто-нибудь из полка, обычно командир. И было больше возгласов и радостных возгласов. Тогда полк захочет услышать других ораторов. Обычно солдаты спрашивали Милюкова, Чхеидзе или меня. Было большим счастьем произнести эти первые речи о свободе перед свободным народом, впервые свободно и открыто заговорить с армией.
Мне особенно запомнился один случай. Михайловское артиллерийское училище и несколько армейских частей находились в Екатерининском зале, а все прилегающие к нему помещения и переходы были забиты солдатами и людьми. Они звали меня и подняли на руки в центре зала. Я увидел море голов, сияющих, восторженных лиц. Мне казалось, что у всех нас одна эмоция, одно сердце, одна воля. Я чувствовал, что эта толпа способна на великое самопожертвование, на великую преданность. Я попытался выразить это в своем выступлении. Я говорил о свободном человеке, который родился в каждом из нас в этот час новой, свободной России; о великих делах, которые предстояли нам, и о призыве, который пришел к каждому из нас, служить нашей стране с полной жертвой и без остатка. Я сказал, что от них требуется двойная услуга, что они должны вести и войну, и революцию; что это была трудная задача, требующая всех сил каждого человека и всего народа. Я говорил о поколениях героических революционеров, без колебаний павших за свободу будущих поколений. Я указывал, что за это гибли представители всех классов и что теперь все классы должны доверять друг другу. Я вновь призвал к щедрым, героическим жертвам во имя нашей возрожденной Родины.
Были подняты тысячи рук, и все они поклялись служить своей стране и Революции до самого конца. Это была действительно новая жизнь, зародившаяся в стенах Думы. Зажглись новые огни надежды и устремления, и массы как будто связывались таинственными узами. С тех пор мы пережили много прекрасных и ужасных событий, но я до сих пор чувствую великую душу народа, как и в те дни. Я чувствую эту ужасающую силу, которая может быть поведена на великие дела или подстрекаема к ужасным преступлениям. Как цветок обращается к солнцу, так жаждала света и правды вновь пробудившаяся душа народа. Люди следовали за нами, когда мы пытались поднять их над материальными вещами к свету высоких идеалов. Как и тогда, я придерживаюсь мнения, которое сейчас многим кажется абсурдным: я верю в дух народа, чьи здоровые, творческие силы выйдут в конце концов победителями, победив смертоносный яд, влитый в них за эти долгие годы, увы, не одними большевиками. Сколько было таких отравителей — большевики всего лишь оказались логичнее, настойчивее, смелее и бессовестнее остальных.
У нас было много неприятностей в те первые дни революции с заключенными в Министерском павильоне министрами, сановниками, бюрократами, генералами и полицейскими чиновниками. Некоторые эпизоды всплывают в памяти. Помню приезд Горемыкина, маленького и очень старого человека, дважды побывавшего председателем Совета Министров. Было утро; кто-то остановил меня и сообщил об аресте Горемыкина. Я пошел в комнату Родзянко, куда его привели. В углу сидел очень старый джентльмен с чрезвычайно длинными бакенбардами. Он носил шубу и был похож на гнома. Вокруг него стояли депутаты, священники, крестьяне, чиновники. Не могли отвести глаз от знаменитого Горемыкина с его цепью ордена Святого апостола Андрея Первозванного. Старик нашел время, когда встал, чтобы повесить его на шею, поверх своего старого утреннего жилета. Арест Горемыкина произвел на депутатов, может быть, даже большее впечатление, чем вчерашний арест Щегловитова. Умеренные встревожились, думая, не лучше ли отпустить его. Всех интересовало, как я поступлю с этим человеком, носившим очень высокий титул «тайного советника первого класса». Я задаю ему обычный вопрос:
И.Л. Горемыкин
— Вы Иван Логинович Горемыкин?
— Да, — ответил он.
— Именем революционного народа, вы арестованы, — сказал я и, обратившись к окружающим, добавил: — Пожалуйста, вызовите караул.
Появились два солдата. Я поставил их по обе стороны от Горемыкина. Некоторые депутаты, озабоченные судьбой «его высокопревосходительства», теснее обступили упавшего и растерянного старика, пытались вступить с ним в разговор и как бы выражали свое сочувствие. Я попросил их отойти. По моей просьбе старик встал, скорбно позвякивая цепью, и я провел его в Правительственный павильон, среди почтительного молчания депутатов.
Я должен отметить, что в это время многие депутаты Думы не понимали, как глубоки гнев и негодование петроградских масс против вождей и представителей старого режима. Они не поняли, что только арестовав и проявив некоторую строгость по отношению к бывшим сановникам, мы можем удержать толпу от самосуда. Я помню, что в мое отсутствие депутаты по доброте душевной освободили Макарова, бывшего министра внутренних дел, министра юстиции и члена Сената. В бытность его министром внутренних дел 4 апреля 1912 г. на Ленских золотых приисках в Сибири произошел расстрел рабочих, вызвавший возмущение всей России. Отчитываясь об этом происшествии перед Думой, Макаров произнес ненавистную фразу, ставшую крылатой: «Так было, так будет!»
Нетрудно представить, что было бы, если бы такому министру милостиво разрешили остаться на свободе. Что было бы, если бы этой новостью воспользовались агенты-провокаторы и демагоги, уже пытавшиеся возбудить народные массы на необдуманные и кровавые действия? Это неразумное и неоправданное освобождение произошло вечером. Когда я вошел в кабинет председателя Думы, Макаров только что вышел из него с добрыми пожеланиями депутатов. Я потребовал, чтобы мне сказали, где я могу его найти, и мне сообщили, что он, вероятно, ушел на верхнюю квартиру в здании Думы, потому что боялся возвращаться домой ночью. Я тут же взял двух солдат и поспешил наверх в квартиру. Я позвонил в звонок. Дама открыла дверь и закричала от ужаса при виде штыков моих солдат. Я успокоил ее и спросил: «Макаров здесь?» Она подтвердила, и я сказал: «Отведите меня к нему, пожалуйста». Министр сидел в удобной комнате, насколько я помню, это была столовая. Я объяснил, что его освобождение было недоразумением, извинился за то, что снова побеспокоил его, и провел его в павильон.
Опять же, поздно вечером 28 февраля, я проходил по коридору к маленькому входу, ведущему в комнаты Временного комитета Думы. У дверей бывшего кабинета Протопопова кто-то подошел ко мне. Он был неотесанным и неопрятным, но лицо его было знакомым.
— Ваше Превосходительство, — в голосе послышалась знакомая нотка. — Я пришел к вам по собственной воле и прошу арестовать меня.
А.Д. Протопопов
Я пригляделся. Это был Протопопов! Оказалось, что он два дня прятался в пригороде и дрожал от ужаса. Но когда он узнал, что с арестантами в Думе обращаются хорошо и что я ими руковожу, то пришел сдаваться. По крайней мере, так он объяснил мне этот вопрос. Мы стояли у дверей его бывшего кабинета, и его еще никто не замечал. Я знал, что если о его приезде станет известно, это плохо для него кончится. Ибо этого несчастного человека в то время, может быть, ненавидели больше, чем кого-либо другого, не исключая и самого царя. Я тихо сказал:
В.А. Сухомлинов
— Вы правильно поступили, что пришли, но молчите. Идите быстро и не показывайте лица больше, чем необходимо.
Когда дверь Министерского павильона закрылась за нами, я вздохнул с облегчением.
Кажется, был вечер 1 марта. Я присутствовал на заседании Военной комиссии, когда ко мне подбежал некто бледный и испуганный и сказал:
— Сухомлинова[1] везут в Думу. Солдаты ужасно возбуждены.
Я выбежал в коридор. Толпа напирала, не в силах сдержать свой гнев, зловеще бормоча. Они пристально смотрели на отвратительного старика, предавшего свою страну, и, казалось, готовы были наброситься на него, чтобы растерзать. Я не могу без ужаса вспоминать кошмар этой сцены. Сухомлинова окружила небольшая охрана, явно неспособная защитить его от разъяренной толпы. Но я твердо решил, что кровопролития быть не должно. Я присоединился к охране и возглавил ее сам. Нам пришлось несколько минут идти сквозь ряды разъяренных солдат. Я должен был употребить всю силу своей воли и весь возможный такт, чтобы сдержать бушующий людской поток, который вот-вот переполнит все границы. Я поблагодарил небо, когда мы прошли Екатерининский зал. Узкий коридор, который нам еще предстояло пересечь между Екатерининским залом и боковой дверью, ведущей в главный зал заседаний Думы, был почти пуст, но в полукруглом зале у дверей Правительственного павильона солдат было больше. Именно там мы пережили самые страшные моменты. Увидев, что добыча вот-вот ускользнет, толпа решительно двинулась в нашу сторону. Я быстро прикрыл Сухомлинова своим телом. Я был последней преградой, отделявшей его от преследователей. Я кричал, что не позволю им убить его, что не позволю им так опозорить Революцию. Наконец, я заявил, что до Сухомлинова они доберутся только через мой труп. Я стоял так, защищая предателя, один против разъяренной толпы. Это был ужасный момент. Но они начали колебаться, и я выиграл. Постепенно толпа отступила. Нам удалось вытолкнуть Сухомлинова в открывшуюся за нами дверь. Мы закрыли ее и преградили путь штыками караула. В павильоне появление Сухомлинова вызвало сильное негодование среди арестованных сановников. Ни один из них не хотел сидеть рядом с ним и находиться с ним в одной комнате.
Действительно, было очень трудно уберечь этих заключенных от судьбы, которая могла их постичь. Сначала они ужаснулись тому, что может с ними стать в этой «проклятой» революции, ибо вполне сознавали свою вину. Некоторые из них, как Белецкий, Протопопов и Беляев, бывший военный министр, внушали отвращение своим трусливым поведением. Другие, как Щегловитов, Макаров и Барк, напротив, вели себя мужественно и достойно. Особенно меня поразило спокойствие и самообладание Щегловитова. Все они, конечно, были готовы к худшему. Но они скоро увидели, что наша Революция не должна быть пародией на самодержавие,
Правые обвиняли и осуждают меня за снисходительность к левым, т. е. к большевикам. Они забывают, что по выдвинутому ими принципу я должен был начать с террора не влево, а вправо, что я не имел права проливать кровь большевиков, если не пролил предварительно потоки крови в первые дни и недели революции, когда я рисковал своим авторитетом и престижем в массах, борясь против требования жестокого наказания царя, всех членов падшей династии и всех ее слуг.
Я остаюсь решительным противником всех форм террора. Я никогда не отрекусь от этой «слабости», от этой человечности нашей февральской Революции. Настоящая душа русского народа — это милосердие без ненависти. Это достояние нашей русской культуры, глубоко гуманной и проверенной долгими страданиями. Оглядываясь назад на декабристов, на Владимира Соловьева, Толстого, Достоевского, Тургенева, на благородную, упорную борьбу всей русской интеллигенции против приспешников и палачей Николая II, как могла эта русская Революция начаться со смертной казни, с характерной привычкой самодержавия, устроив «Ее Величество Гильотину»?
С верой в справедливость своего дела мы начали Революцию и стремились к созданию нового российского государства, основанного на человеческой любви и терпимости. Когда-нибудь наши надежды осуществятся, ибо в те дни все мы посеяли семена, которые принесут плоды. Сейчас наши глаза ослеплены кровавым туманом, и люди, по-видимому, перестали верить в созидательную силу любви, в силу милосердия и прощения, которые только и способствуют росту национальной жизни и культуры. Говорят теперь, что эта гуманность была просто признаком слабости революционной власти, а на самом деле требовались большая решимость и сила, чтобы предотвратить и обуздать кровопролитие, подавить в себе и других порывы ненависти и мести, которые были взращенны веками самодержавия.
Сила нашей русской Революции именно в том, что она победила своих врагов не террором и кровопролитием, а милосердием, любовью и справедливостью, хотя бы на один день, на один час. Возможно, мне все это приснилось. Возможно, эта революция никогда не существовала, кроме как в моем воображении. Но тогда казалось, что он существует. Теперь все в России ошеломлены кровью. Одни ненавидят других вплоть до взаимного уничтожения. Но это пройдет, а если не пройдет, если русский народ так и не поймет красоты и величия своего первого порыва, то мы ошиблись и наша Революция не была прелюдией к той новой жизни, о которой мы все мечтали. но эпилог умирающей культуры народа, который вот-вот навсегда исчезнет в истории.
Я помню, как первую группу царских сановников переводили из Министерского павильона в Петропавловскую крепость. Это было ночью 3 марта. Мы не хотели помещать этих заключенных в камеры, освященные страданиями многих поколений русских революционеров, от декабристов и Новикова до наших дней. Но другие тюрьмы были разрушены 27 февраля, так что Петропавловская крепость была единственным местом, где можно было безопасно поселить этих новых и неожиданных гостей. Сами стены старой крепости, должно быть, содрогнулись, приняв тех, кто еще вчера отправлял сюда на страдания и смерть самых благородных и мужественных борцов за свободу.
Город отнюдь не был спокоен, когда мы столкнулись с необходимостью перевода министров в Петропавловскую крепость. Было бы крайне небезопасно осуществлять перевод днем или при любой огласке. Поэтому я и мои непосредственные помощники, ответственные за Министерский павильон, решили произвести перевод ночью, даже не предупредив охрану. К полуночи все приготовления были закончены, и я сам уведомил заключенных, чтобы они готовились к отъезду, не сказав им, куда они идут и зачем. Это были Щегловитов, Сухомлинов, Курлов, Протопопов, Горемыкин, Белецкий, Маклаков и Беляев.
Тайна переезда и враждебные лица солдат наполнили сановников ужасом. Некоторые из них потеряли последние остатки самообладания. Щегловитов был очень спокоен, но внутренне, вероятно, сравнивал свои ощущения с ощущениями многих своих жертв, которых таким же образом глубокой ночью забирали из Петропавловской крепости или какой-либо другой тюрьмы к месту казни. Протопопов еле держался на ногах, а кто-то другой, кажется, Беляев, вполголоса умолял меня сказать ему сейчас же, не ведут ли его на расстрел.
Я подумал о Горемыкине и подошел к нему. Он еще не надел свою шубу, и я заметил, что орденская цепочка уже не висела у него на шее.
— Что с вашим орденом? — спросил его я.
Старик заволновался и смутился, как школьник перед своим хозяином, но промолчал.
— Его у вас забрали? — настаивал я.
— Нет, — ответил он.
— Тогда, где же он?
Наконец бедняга дрожащим голосом расстегнул пальто и жилетку и стал вытаскивать из-под рубашки цепочку. Он знал, что ему не разрешат брать в тюрьму лишние вещи, но не мог расстаться со своей игрушкой. Я сделал исключение и позволил ему взять с собой свою драгоценную цепочку.
Перевод министров напомнил мне мой разговор с Щегловитовым 27 февраля, тотчас же по прибытии его в павильон. Он был еще совсем один, и я предложил ему, что если он питает хоть какую-то любовь к своей стране, если он хочет искупить вину за прошлое или желает хоть в этот час оказать России хоть одну достойную услугу, то он должен позвонить в Царское Село, или в любое другое место, которое он сочтет нужным, сообщить властям, что дальнейшее сопротивление бесполезно, и призвать их сдаться народу. Но это он решительно отказался сделать.
Теперь я вернусь к событиям 28 февраля.
Я уже указывал, что прибытие войск гарнизона, всей гвардии, включая личную охрану царя, укрепило позиции Таврического дворца. Сопротивление полиции на улицах ослабевало, хотя в пригородах продолжалась частая стрельба. Это не давало нам повода для беспокойства, но наше положение в провинции было еще неясным, особенно в Москве, откуда мы еще не получали никаких известий. Обстановка в общем еще не была определена, и передвижения и поведение Николая II все еще оставались для нас загадкой. Почему он уехал из Ставки в Царское Село? Я думаю теперь, что он уехал в Царское, не сознавая абсолютной безвыходности положения, надеясь, быть может, умилостивить Думу уступками, а может быть, поехал повидаться с семьей, которой был предан, ибо большинство ее членов болело в то время.
Однако тогда это не казалось таким простым. В любом случае мы были вынуждены принять меры, так как не могли позволить царю приехать в Царское Село, так близко от столицы. Если бы он не мог или не захотел бы сам организовать какое-либо сопротивление, нашлись бы другие, которые могли бы попытаться его использовать. Временный комитет Думы постановил не пропускать царский поезд в Царское, а задержать его в пути и вести с ним переговоры в пути. Все понимали, что его отречение было необходимым и неизбежным. Уже в начале зимы в высших кругах зародились планы государственного переворота. Некоторые из этих планов были известны в армии, и все они были связаны с отречением Николая II от престола.
Наш комиссар Бубликов внимательно следил за царским поездом. Кратчайший путь из Могилева в Царское Село лежит через Витебск и Дно, дорога занимает от четырнадцати до шестнадцати часов. Царь выехал из Могилева утром 28 февраля. Временный комитет Думы приказал остановить поезд на станции Дно. Время шло. Была полночь. Мы слышали, что поезд направлялся в Псков, в штаб Северного фронта. Это означало, что царь намеревался обратиться к армии. Не помню, сколько часов длилась эта игра в кошки-мышки, но вчерашние «мыши» показали немалую ловкость в ловле своего «кота». Увидев, что дорога в Дно заблокирована, царь приказал поезду следовать в Бологое, где открывались две дороги — одна на Москву, другая на Петроград. Мы приказали перерезать дорогу в Бологом. В первый раз царь и его свита поняли, что им уже нельзя ехать, куда им вздумается, и ощутили силу, находившуюся теперь в руках ненавистной Думы. Из Бологого императорский поезд возвращался в Дно, откуда следовал в Псков. Я не помню, прибыл ли царский поезд в Псков на рассвете 1 или 2 марта. Кажется, это было все же четырнадцатого числа, хотя я смутно припоминаю, что в этот день Родзянко пытался связаться по телефону с царским поездом. Но, может быть, это царь пытался выйти на связь с Родзянко из Пскова. Впрочем, это не имеет большого значения, ибо к утру 2 марта генерал Русский, командующий Северным фронтом, не только получил от Родзянко телеграмму, объявлявшую от имени Думы, что государь должен отречься от престола, но уже обсудил этот вопрос по телефону с генералом Алексеевым в Ставке. Армия не воспротивилась отречению царя. Несмотря на формальное предложение царю отречься от престола в пользу своего наследника и сделать регентом великого князя Михаила Александровича, брата царя, судьба династии уже была решена. Я не хочу сказать, что Родзянко и другие члены Временного комитета намеренно обманывали Николая II, когда просили его отречься от престола на этих условиях. С другой стороны, я думаю, что утром 1 марта они были искренне убеждены, что можно будет объединиться с Михаилом Александровичем для спасения России. Но они обманывали себя. Я, например, ни на минуту не поверил, что этот план может быть реализован, и поэтому пока не стал возражать. Логика событий оказалась сильнее всех планов и предложений.
Великий князь Михаил Александрович
Я хочу отметить здесь, что все меры, предпринятые для перехвата царского поезда и изоляции его от связи с фронтом с целью заставить его отречься от престола, были предприняты без какого-либо давления со стороны Совета, хотя к вечеру 28 февраля Совет уже чувствовал, что достаточно сил, чтобы начать функционировать как авторитетная организация на основе равенства с Временным комитетом Думы. Военная комиссия Совета уже конкурировала с Военной комиссией Думы, издавая различные самостоятельные приказы. В ответ на приказ полковника Энгельгардта гарнизону был издан знаменитый «Приказ № 1», написанный в ночь на 1 марта. Я подробно рассмотрю этот приказ позже, а пока отмечу только время его издания. Я также должен отметить, что этот приказ относился только к петроградскому гарнизону и имел не больше и не меньше авторитета, чем приказы полковника Энгельгардта. Я подчеркиваю эти факты, потому что «Приказ № 1» был использован как сильное орудие нападения на Временное правительство и на меня в частности. Не вступая в данный момент в обсуждение его содержания, я хотел бы сказать раз и навсегда, что ни Временное правительство (которое еще не было сформировано), ни я не имели к этому приказу никакого отношения. Интересно отметить, что я лично впервые прочитал текст этого приказа в Лондоне, в конце 1918 г. Этот приказ явился одним из следствий особого состояния раздробленности и безвластия в Петроградском гарнизоне, а ни в коем случае не их первопричина, в чем его обвиняют.
28 февраля, 1 и 2 марта нехватка офицеров очень осложняла положение. Солдатская масса, освобожденная от уз дисциплины и повседневности, становилась своенравной и неуправляемой. Кроме того, солдат будоражили бесчисленные слухи о предполагаемых контрреволюционных заговорах со стороны офицеров (большая часть которых скрылась) и со стороны высшего армейского командования. Агитаторы внесли свою лепту в натравливание рядовых на офицеров. Должен, однако, сказать, что все ответственные элементы, от Родзянко и Исполкома Думы до Чхеидзе и Исполкома Совета, изо всех сил старались положить конец беспорядкам в петроградском гарнизоне и спасти офицеров от линчевали. Чхеидзе, Скобелев и другие члены их Исполнительного комитета неоднократно выступали перед солдатами, чтобы опровергнуть ложные слухи о контрреволюционных наклонностях офицерства и убедить в необходимости единства и доверия. Мы с Чхеидзе обратились с сообщением в гарнизон, в котором указывалось, что некое воззвание против офицеров, изданное якобы руководителями социал-демократической и эсеровской партий, было заведомо подложным, сфабрикованных агентами-провокаторами. Офицеры петроградского гарнизона вскоре приняли резолюцию о своей верности Революции и Думе. Резолюция была подписана Милюковым, Карауловым и мной. Резолюция была широко распространена, и я завершил свою первую речь в качестве министра юстиции призывом к солдатам повиноваться своим офицерам и подчиняться дисциплине.
Словом, говорить, что кто-либо из членов правительства сеет рознь между офицерами и солдатами, есть либо прямая клевета, либо полное непонимание фактов. Полковник Энгельгардт, Гучков, Караулов, Родзянко, Чхеидзе и я, а также все, кому приходилось иметь дело с петроградским гарнизоном в первые дни революции, вынуждены были в силу особых обстоятельств в Петрограде говорить не об офицерах вообще, а только об офицерах, верных народу и революции. Не мы, а ситуация заставила провести эту грань. Вскоре все эти недоразумения исчезли, но оставили шрамы, которые не стереть.
С первых же дней революции агенты-провокаторы, немецкие агенты и освобожденные на волю заключенные стали разжигать направленные против нас страсти. Чтобы понять опасность и действенность этой агитации, следует вспомнить, что одно только полицейское управление имело несколько тысяч агентов и агитаторов, шпионов и доносчиков, действовавших среди рабочих, войск и интеллигенции Петрограда. И там было немало вражеской агентуры. Эти джентльмены усердно трудились, распространяя анархию и беспорядок. Они печатали и распространяли призывы к резне, сеяли ненависть, усугубляли недоразумения и распространяли слухи, которые, несмотря на их ложность, не оказались так уж незначительны по воздействию на население. Мне сообщили (кажется, 1 марта), что кипы прокламаций самого нелепого характера, призывающих к резне и анархии, и якобы подписанный социал-демократической партией, был доставлен в помещение Совета. Предварительно заметив несколько подозрительных лиц, прятавшихся по советским кварталам, я отправился туда и действительно нашел множество самых постыдных прокламаций, напечатанных хорошим шрифтом и на хорошей бумаге, явно исходивших от полиции. Я их, конечно, тут же конфисковал, но мы не смогли вовремя перехватить все такие документы, так как слишком много негодяев работало над их распространением.
Одновременно распространялись «достоверные» сведения о революции в Германии вместе с призывом протянуть братскую руку восставшему германскому пролетариату. Революция в Берлине в марте 1917 года! Сколько простодушных людей восприняли эту новость добросовестно! Даже честные люди разъезжали по городу на автомобилях, распространяя объявления об этой мифической революции. Массы поверили этому слуху, потому что сердца многих тысяч уже пылали верой в то, что русская революция зажжет огонь братства в сердцах всех трудящихся мира и что по общему порыву рабочие и крестьяне всех воюющие страны положат конец братоубийственной войне.
Было бы большой ошибкой приписывать это пацифистское движение исключительно невежеству одних и предательству других. Ибо была искренняя вера в международную солидарность рабочих классов, весьма желанная, но не имевшая реальных оснований. Воображение русского социалиста, будь он рабочим или интеллигентом, создало собирательный образ «французско-британско-немецкого социалистического рабочего», которого не существовало нигде в трезвой, практичной, материалистической Европе. Этот воображаемый европейский пролетариат был просто идеализированным образом по подобию простого русского рабочего и интеллигента, т. е., голодного мечтателя, у которого нет на земле уголка, где он мог бы преклонить голову. Но на самом деле в распоряжении простого рабочего человека в Западной Европе много сытости и комфорта. Это может показаться парадоксальным, но это правда: русский пролетариат во сто раз меньше ненавидел бы и боролся с буржуазией и интеллигенцией у себя дома, если бы знал, что во всей Европе, во всей природе нет таких социалистов и такого социализма, как он и его вера. Но он этого не знал, и потому горел фанатичной верой в немедленное осуществление социалистического тысячелетия во всем мире, пока пламя его веры не уничтожило его и его несчастную страну. Все трагические явления, развернувшиеся в России после великой Революции, не были выражением первобытных сил варварства, как думают некоторые видные иностранцы и даже многие из представителей «культурных» классов России — за ними в действительности стоял комплекс гораздо более сложных материальных и духовных причин.
Утром 27 февраля Родзянко отправил вторую телеграмму Николаю II. В нем были следующие слова: «завтра может быть уже поздно». Это пророчество точно исполнилось. В ночь на 28 февраля стало совершенно ясно, что спасать династию уже поздно и что семья Романовых навсегда исчезла из русской истории.
К ночи 1 марта перед нами стояла только одна трагическая проблема: как спасти Россию от быстро распространяющегося распада и анархии. Перед лицом этой ситуации и задач, стоящих перед народом на фронте, необходимо было дать стране новое правительство. Оно не могло позволить себе проплыть без правительства и часа, а между тем уже три дня прошло без верховной власти, так как правительство князя Голицына и Протопопова к утру 26 февраля было парализовано. Дальше медлить было нельзя, ибо процесс распада шел с молниеносной скоростью, грозя уничтожить всю административную машину. При разрушенном административном аппарате ни одно правительство не смогло бы справиться с ситуацией. То, что произошло, действительно очень близко подошло к такому разрушению. Хотелось ускорить необходимые действия, заставить быстро принять решение. Задача требовала творческой работы, а не дискуссий. Он призывал к риску, а не к расчету. Было тягостное ощущение, что каждая минута промедления, нерешительности и ненужных расчетов — это невосполнимая потеря. Каждая минута в те дни стоила месяцев и лет обычного времени, и все же многие минуты были потрачены впустую. Вихрь захлестывал простой человеческий разум, и ход событий оставлял его позади на все увеличивающейся дистанции.
Однако к утру 1 марта основные черты нового правительства и его программы были уже намечены жирным шрифтом, и вслед за этим представители высших классов и буржуазии начали вести переговоры с демократией в лице Исполнительного комитета Совета. Я не могу дать отчет об этих переговорах, так как принимал в них мало участия. В тех редких случаях, когда я присутствовал, я сидел довольно пассивно и почти не слушал. Было спроектировано временное правительство, почти полностью состоящее из «буржуазных» министров, с двумя портфелями, зарезервированными за Советом. Временный комитет Думы предложил Чхеидзе министром труда, а меня министром юстиции. Эта довольно односторонняя установка была выдвинута из-за господствовавшей еще иллюзии, что на какое-то время думское большинство и вообще правящая верхушка сохранят власть и авторитет в стране.
Приглашение Временного комитета Думы прислать двух представителей в состав проектируемого правительства обсуждалось Исполнительным комитетом Совета в течение дня, 1 марта. Именно по этому поводу была принята упомянутая мною уже вкратце резолюция, объявлявшая, что представители революционной демократии «не могут вступить во Временное правительство, потому что правительство и вся революция буржуазны». Какие доводы приводили книжники и фарисеи социализма, чтобы склонить Исполнительный комитет к этому решению? Я не знаю. Но когда я услышал об этом, мне это показалось совершенно нелепым, ибо было очевидно, что вся реальная власть находится в руках самого народа.
1 марта передо мной встал болезненный вопрос: выходить мне из Совета и оставаться в правительстве или оставаться в Совете и отказываться от участия в правительстве. Оба варианта казались мне невозможными. Дилемма глубоко засела в моей голове, а решение созрело как-то само собой, ибо не было ни времени, ни возможности обдумывать проблему в суматохе дня.
В тот же день общее положение вновь вызывало беспокойство. Ходили туманные сообщения о какой-то катастрофе в Кронштадте. В Петрограде хулиганы напали на офицерскую гостиницу («Асторию»), врывались в комнаты, приставали к женщинам, совершали грабежи. В то же время известие о прибытии генерала Иванова и его войск в Царское Село быстро распространилось по столице и Думе, и, хотя повода для опасений на этот счет не было, толпа в Думе явно нервничала и волновалась из-за неопределенности ситуации. Около одиннадцати часов утра пришли присягнуть Думе Великие Князья, в том числе Кирилл, нынешний «претендент» на престол, Николай Михайлович и другие. Войска продолжали брататься с народом. Стрельба ослабла, и, несмотря на отдельные акты насилия, какой-то порядок был восстановлен. Была создана городская милиция и даже канцелярия революционного префекта. Усердно работали над восстановлением дисциплины в гарнизоне — в работе принимал участие и Гучков, который на следующий день стал военным министром.
Тем временем Революция в своем размахе распространилась на провинцию. Хорошие новости пришли из Москвы, где, как сообщил один из очевидцев, «все прошло как по маслу». Москва прощалась с прошлым радостно и дружно. Помню, как, приехав в Москву, 7 марта, я почувствовал, что не могу напиться чистого, свежего воздуха России, в котором так нуждался зараженный интригами и предательством Петроград.
Со всех концов России, из больших и малых городов приходили новости о наступлении Революции. Движение было уже всенародным. Тем больше было оснований торопиться с организацией нового правительства и расчисткой остатков старого. К вечеру 1 марта мы вовсю работали над составлением манифеста Временного правительства, которому завтра предстояло принять бразды правления. Мы были озабочены только созданием департаментов исполнительной власти. Вопрос о высших органах исполнительной власти Временным комитетом не обсуждался, ибо большинство комитета считало решенным, что великий князь Михаил примет регентство в период несовершеннолетия Алексея. Однако в ночь на 2 марта все без исключения согласились с тем, что Учредительное собрание должно «определить форму правления и конституцию страны», так что даже конституционные монархисты, которые утром 3 марта все еще поддерживали регентство, уже согласились с тем, что только народ имеет верховную власть и имеет исключительное право определять будущую российскую конституцию. Таким образом, монархия была отвергнута и единодушно отправлена в архивы истории.
Содержание первой декларации Временного правительства было предметом бурного обсуждения. По некоторым пунктам соглашение почти полностью разорвалось. Между представителями Временного комитета и Исполкома Совета было много страстных споров по вопросу о правах солдат. Насколько я помню, первоначально предложенный Советом проект этого пункта был полностью изменен. Первоначальный проект декларации или, по крайней мере, основные пункты и положения были составлены, если я правильно помню, Исполнительным комитетом Совета. Каждый пункт вызывал резкое несогласие, но о войне и ее целях не было сказано ни слова. Действительно замечательно, что эта тема, всего через две недели ставшая самой болезненной и, можно сказать, роковой вопрос о революции, не упоминался ни единым словом при разработке программы Временного правительства. В этом вопросе о войне и ее целях Временное правительство было оставлено совершенно свободным, не берущим на себя никаких формальных обязательств, вольным действовать по своему желанию и провозглашать те цели войны, которые оно считало правильными и необходимыми. А между тем ни один другой вопрос не вызывал таких яростных нападок слева на Временное правительство, заявившее, что именно в этом пункте правительство как-то предало революцию и нарушило свои обещания. Что может показаться еще более невероятным, так это то, что этот инаугурационный манифест Временного правительства ни одной строкой или словом не коснулся социальных и экономических недовольств рабочего класса. Фактически, эта первоначальная декларация Временного правительства была вообще настолько общего характера, что я совершенно безразличен к ее содержанию. Временное правительство в своем первоначальном составе не только выполнило взятые на себя обязательства, но и пошло дальше этой декларации, развернув широкую и всестороннюю программу социальных реформ. Но это не удержало людей от нападок на нее, обвинений в невыполнении своих обязательств и внушения массам глубокого недоверия к правительству, созданному революцией. развертывание широкой и всеобъемлющей программы социальных реформ. Но это не удержало людей от нападок на нее, обвинений в невыполнении своих обязательств и внушения массам глубокого недоверия к правительству, созданному революцией. развертывание широкой и всеобъемлющей программы социальных реформ. Но это не удержало людей от нападок на нее, обвинений в невыполнении своих обязательств и внушения массам глубокого недоверия к правительству, созданному революцией.
Не свидетельствует ли отсутствие социальной программы в декларации Временного правительства о том, что вожди Совета оказались с Революцией лишь случайными попутчиками? Не показывает ли это, как они неправильно поняли природу глубокого потрясения, этого перелома в жизни русского народа? Я не сомневаюсь, что будет предпринято много хитроумных попыток объяснить, что в советском проекте правительственной декларации не было никакого упоминания о войне и хозяйственных нуждах рабочих и крестьян. Некоторые делают вид, что это молчание было умышленным, что эти вопросы намеренно игнорировались из тактических соображений, чтобы не запугать высшие классы в начале революции. Что ж, пусть они найдут какое-нибудь утешение в таком благовидном споре!
Кабинетный список Временного правительства был завершен к ночи 2 марта. Я не могу сказать, какие соображения повлияли на Временный комитет Думы при выборе министров, ибо я не принимал участия в консультациях по этому вопросу. Я не помню, когда князь Львов, первый министр-председатель Временного правительства, появился у нас в первый раз, но я думаю, что он прибыл к вечеру 1 марта. Я знаю, что кандидатура Родзянко на пост премьера не нашла поддержки у влиятельных депутатов. Я знаю также, что в думских кругах считалось необходимым включить меня во Временное правительство. Позже я узнал, что некоторые кандидаты в министры сделали мое включение в правительство условием своего принятия.
Эта ночь на 2 марта была, пожалуй, самым мучительно трудным периодом, который я когда-либо пережил. Я был на грани срыва. Сверхчеловеческое напряжение предыдущих двух дней начало сказываться на мне. Я часто был на грани обморока, а иногда впадал в полубессознательное состояние на десять-пятнадцать минут. Но мне предстояло найти выход из сложной, казалось бы, неразрешимой ситуации. Должен сказать, что даже в кругах Совета кое-кто считал необходимым и неизбежным мое вхождение во Временное правительство. Некоторые члены Совета даже пытались уговорить меня выйти из Совета ради этого. Но для меня это был важный вопрос. Необходимо было, чтобы в составе Временного правительства был формальный представитель второго центра Революции, для того, чтобы оно могло иметь характер и авторитет народного правительства.
Не имело значения, сколько мест в кабинете было отведено соответствующим партиям, ибо даже если бы у революционной демократии был только один представитель, его влияние должно было определяться весом общественного мнения, стоящего за ним. Поэтому я ничуть не смутился, что оказался один в кабинете, когда Чхеидзе категорически отказался войти в правительство. Я чувствовал, что если массы будут предоставлены бессистемному руководству Совета и не будут иметь официального представителя во Временном правительстве, то это грозит серьезной опасностью и неприятностями. Я не мог допустить, чтобы это произошло. Более того, я чувствовал, что без опоры на левых, без непосредственного контакта с массами Временное правительство заранее обречено на провал. Тем не менее, немедленной насущной потребностью революции было сильное правительство, способное вновь организовать распадающуюся структуру страны.
Очень трудно в настоящее время выразить словами все эти соображения, которые не приходили ко мне тогда один за другим в процессе рассуждения, а болезненно и инстинктивно навязывались мне массой. Я оказался лицом к лицу с мучительной дилеммой. Мои друзья убеждали меня покончить с Советами и войти в правительство. Я чувствовал, что это невозможно, но, с другой стороны, так же невозможно было заставить советских руководителей изменить свое мнение.
Не в силах больше выносить эту трудность, я решил до рассвета вернуться домой. Не знаю почему, но я не мог больше слушать всех этих дискуссий по вопросу, бесповоротно решенному Исполнительным Комитетом Совета.
Как странно было теперь выйти на улицу, которую я так часто проходил по пути в Думу, в сопровождении шпиков царской охранки! Как странно было проходить мимо часовых, видеть зловещее пламя из подожженного народом здания местной жандармерии. Все это было так нереально, так фантастично.
Только по возвращении домой я полностью осознал значение происшедшего. Я сломался и упал в обморок. Трудно описать душевное состояние, через которое я проходил все эти дни. Мои нервы, весь организм чувствовал себя необычайно быстрым и живым. Я жил в невыносимом, казалось бы, напряжении. И все же чувствовал себя достаточно сильным, чтобы победить даже смерть. Стоит жить, чтобы испытать такой экстаз.
Два-три часа я лежал в полубессознательном, полубредовом состоянии. Затем я внезапно вскочил, потому что ответ на вопрос, который я, казалось, забыл, наконец пришел ко мне. Я решил немедленно позвонить по телефону и сообщить о своем решении принять пост во Временном правительстве и потом оспорить его не с Исполнительным комитетом, а с самим Советом. Пусть решает Совет между Исполнительным Комитетом и мной! Как ни странно, мое окончательное решение игнорировать постановление Исполнительного комитета было вызвано не упомянутыми выше причинами, а просто внезапной мыслью о заключенных в Министерском павильоне и других местах. Мог ли кто-нибудь другой, какой-нибудь буржуазный министр юстиции спасти их от самосуда и сохранить Революцию незапятнанной позорным кровопролитием? Я был уверен, что в данных обстоятельствах никто, кроме меня, не мог этого сделать. Я позвонил во Временный комитет и сообщил о своем решении. Я думаю, что к телефону подошёл Милюков. Он казался довольным и сердечно поздравил меня. Моя усталость исчезла. Я сразу стал строить планы организации своего департамента, подбирать себе ближайших сотрудников. Я послал за Зарудным, который должен был быть моим помощником и другими. Можно было подумать, что я не сомневался в том, одобрит ли Совет мое решение, но честно говоря, это было не так.
Я вернулся в Думу, где между тем все узнали о моем решении и ждали разрешения моего конфликта с Исполнительным комитетом Совета. Я тотчас отправился в Исполнительный комитет и не нашел там ничего, кроме суровых лиц и сильного гнева. Пленум всего Совета уже шел. Я сказал, что поеду туда и немедленно объявлю о своем решении.
— Нет-нет-нет! — советовали некоторые, — Не ходите. Они набросятся на вас и разорвут на куски. Дайте нам время подготовить их заранее.
— Я сам пойду и скажу им, — ответил я.
В соседней большой зале я слышал, как Стеклов делал доклад о переговорах с Временным комитетом Думы об организации правительства. Когда он кончил, председателю (Чхеидзе) сказали, что я жду выступления в Совете, и он предоставил мне слово.
Я взобрался на стол и начал свою речь. Едва я начал, как понял, что выигрываю. Мне достаточно было посмотреть на эту толпу, понаблюдать за реакцией их глаз и лиц, чтобы понять, что они со мной. Я заявил, что предстал перед Советом как министр юстиции Временного правительства, что для меня было невозможно ждать решения членов Совета и что теперь я должен просить их вотума доверия. Я говорил о программе Временного правительства, говоря, что в интересах России и рабочего класса, чтобы революционная демократия была представлена в правительстве, чтобы правительство могло быть в тесной и постоянной связи с волей людей и т. д. Я уже не помню всех подробностей моего спича, но помню, что почти каждое предложение сопровождалось восторженными возгласами публики.
При выходе из-за стола меня подняли на плечи делегаты Совета и пронесли через Думу к самым дверям зала Временного комитета. Я вошел в него не только как министр юстиции, но и как заместитель председателя Совета рабочих и солдатских депутатов и формальный представитель рабочего класса. Я возглавил восстание против нелепого вето Исполнительного комитета, но так много других последовали его примеру, что очень скоро была создана целая коалиция. Но среди оваций, устроенных мне членами Совета, в безудержном энтузиазме толпы я уже видел лица разгневанных вождей, предвкушающих месть. Началась борьба, борьба против меня, против моего влияния и моего авторитета в массах. Эта битва велась упорно, систематично и беспринципно.
Между прочим, в тот же день и первая конференция партии эсеров одобрила мое включение во Временное правительство, как и члены Рабочей партии, с которыми я был тесно связан во время моей карьеры в IV Думе.
К 10 часам 2 марта Временное правительство было окончательно сформировано.
К вечеру 2 марта был обнародован манифест Временного правительства. Временное правительство стало до созыва Учредительного собрания единственной суверенной властью в стране, и все последующие изменения и назначения во Временном правительстве производились путем кооптации, причем Временное правительство само избирало новых министров.
Утром 2 марта Милюков в речи перед толпой в Екатерининском зале по поводу состава Временного правительства заявил, что регентом будет великий князь Михаил Александрович и что мы решили установить в России конституционную монархию. В то же самое утро и почти в тот же час император Николай II в Пскове составлял манифест о назначении нового правительства. И декларация Милюкова, и царский манифест были совершенно бесполезны при данных обстоятельствах. Государь, однако, вскоре понял, что о смене кабинета речь уже не идет, и к вечеру того же дня, до приезда думской делегации, посланной с требованием его отречения, решил отречься за себя и за своего сына. Милюков же, вопреки железной логике событий, снова и снова, до последнего момента, утверждал, что можно и нужно установить регентство при великом князе Михаиле.
Заявление Милюкова вызвало гнев всех демократических элементов Таврического дворца. Исполнительный комитет поспешно созвал специальное заседание, на котором я был подвергнут враждебному перекрестному допросу. Я отказался втягиваться в спор и просто ответил:
— Да, такой план был, но он никогда не будет осуществлен. Это невозможно и нет причин для беспокойства. Со мной не советовались по поводу регентства, и я не принимал участия в его обсуждении. В крайнем случае я могу попросить правительство сделать выбор между отказом от этого плана и принятием моей отставки.
Этот вопрос о регентстве меня нисколько не беспокоил, но мне было трудно передать свою уверенность другим.
Исполнительный комитет предпринял собственные меры против проекта регентства. Оно хотело послать в Псков свою делегацию вместе с Гучковым и Шульгиным, которые уезжали в этот день, или, если это не удастся, помешать поезду наших делегатов. Но все получилось в итоге.
Делегация Временного комитета Думы в составе Гучкова и депутата-консерватора Шульгина выехала в Псков около 16 часов дня, чтобы потребовать отречения царя. По прибытии они обнаружили, что все уже улажено и вопреки их ожиданиям. Царь отрекся от престола не только за себя, но и за сына, назвав своим преемником своего брата Михаила Александровича. В то же время Николай назначил великого князя Николая Николаевича (занявшего этот пост в начале войны) своим преемником на посту главнокомандующего русскими армиями.
Обо всем этом мы узнали только в ночь на 3 марта, а между тем, пока мы ждали известий от Гучкова и Шульгина, надо было заняться многими делами. Я организовал перевод бывших министров в Петропавловскую крепость и впервые предстал в качестве министра юстиции перед Советом Петроградской коллегии адвокатов. Я хотел приветствовать представителей моей профессии, в которой я научился бороться за право и свободу в соответствии с законом. Несмотря на самодержавие, адвокатура была единственной независимой государственной организацией, за что ее ненавидели самодержавие и сам царь. Я хотел рассказать представителям моей профессии, сыгравшим столь большую роль в борьбе за освобождение России, о моих планах реформ в Министерстве юстиции и заручиться их поддержкой.
К вечеру нам удалось восстановить нормальную телеграфную связь между столицей и провинциями. В Думе был специальный телеграф. Как только аппарат был восстановлен, я разослал свои первые распоряжения министра юстиции. Первая телеграмма предписывала всем прокурорам всей страны немедленно посетить все тюрьмы, освободить всех политических заключенных и передать им привет нового революционного правительства. Вторая телеграмма шла в Сибирь, предписывая немедленно освободить из ссылки Екатерину Брешковскую, «бабушку русской революции», и препроводить ее со всеми почестями в Петроград. Аналогичные телеграммы я послал с требованием об освобождении пятерых социал-демократов — членов IV Думы, осужденных на ссылку в 1915 г.
Е.К. Брешко-Брешковская и Керенский.
Тем временем в Гельсингфорсе сложилась тяжелая ситуация. Резня офицеров и уничтожение флота ожидались в любой момент. Меня срочно вызвали в Адмиралтейство, где я по междугородному телефону связался с представителем всех флотских экипажей. В ответ на мои мольбы этот человек пообещал приложить все свои усилия и влияние своих соратников, чтобы успокоить экипажи. Резня была предотвращена. В тот же вечер делегация всех думских партий выехала в Гельсингфорс для восстановления дисциплины. На какое-то время у нас больше не было проблем на военно-морской базе. Беспорядки, однако, не обошлись без трагедии, ибо 4 марта в Гельсингфорсе был убит адмирал Непенин, дворянин и отличный офицер. Он был убит гражданским лицом, личность которого так и не была установлена.
Дело в Кронштадте, о котором я уже упоминал и которое грозило гибелью всего Балтийского флота, произошло 1 марта. Известия об этих беспорядках пришли с некоторым опозданием. Погибло несколько десятков человек, в том числе тридцать девять офицеров. Адмирал Вирен, главнокомандующий в Кронштадте, был буквально растерзан. Около пятисот человек, в том числе более двухсот офицеров, были арестованы солдатами и матросами, посажены в тюрьму и подвергнуты унизительному обращению. Пресловутая Кронштадтская комната ужасов — самая мрачная страница Революции.
Наконец, ночь закончила этот суматошный день. Члены Временного правительства постепенно отбросили заботы дня и собрались для обсуждения более принципиальных вопросов. Мы с нетерпением ждали новостей от Гучкова и Шульгина. Всем становилось ясно, что о регентстве уже поздно думать, что передать власть такому правительству будет почти невозможно и что любая попытка сделать это приведет к тяжелым последствиям.
В те дни мнения и взгляды людей быстро приспосабливались к изменяющейся ситуации. В частных беседах с членами Временного правительства и Временного комитета Думы я понял, что все они были смирились с мыслью о том, что идея регентства обречена и готовы принять этот факт хладнокровно. Один Милюков (в отсутствие Гучкова) не понял изменившихся обстоятельств. Все чувствовали, что мы приближаемся к решающему моменту.
Ночь 3 марта осталась в моей памяти незабываемой. Эта ночь сблизила членов Временного правительства и заставила их понять друг друга (по крайней мере, так я чувствовал) лучше, чем это было бы возможно за месяцы близкого общения. В этот критический момент каждый действовал и говорил только по совести. Они открылись друг другу и установили то взаимное доверие, ту неуловимую связь от души к душе, без которой было бы совершенно невозможно нести бремя управления в этот острейший кризис в истории нации. Ночью 3 марта стало ясно, что Временное правительство, как только оно будет сформировано, будет сильным, сплоченным ядром и что подавляющее большинство будет работать в полной солидарности.
Я думаю, что было около трех часов утра или, во всяком случае, очень поздно, когда пришло долгожданное сообщение от Гучкова и Шульгина. «Отречение состоялось, но в пользу Михаила Александровича, уже провозглашенного императором», — говорилось в сообщении. Мы не могли этого понять. Что произошло? Кто вдохновил на этот шаг? Кто поддерживал нового императора? Что наши посланники сделали по этому поводу? Михаил как император! Это было невозможно, нелепо!
Первой задачей, стоявшей перед нами, было не допустить, чтобы эта новость стала известна стране и армии. Я думаю, это Родзянко бросился на прямую телефонную линию в Военное министерство, чтобы связаться с генералом Алексеевым в Ставке. Были приняты и другие срочные меры. Потом мы начали обсуждать ситуацию. Михаил Александрович был в Петрограде, так что к утру вопрос так или иначе решится. Во всяком случае, мы должны были решить проблему немедленно, ибо нельзя было больше держать страну в этом состоянии неопределенности и беспокойства. Либо мы должны принести присягу на верность новому императору, либо мы должны заставить его также отречься от престола, и немедленно.
Решение Николая II действительно разрубило гордиев узел. Все с большим облегчением почувствовали, что с нарушением прямого и законного престолонаследия решается непосредственный вопрос о династии. Судьба распорядилась так, что он должен был уйти со сцены, по крайней мере, до созыва Учредительного собрания. Сразу после начала нашей дискуссии стало ясно, что большинство во Временном правительстве будет за отречение Михаила Александровича и за принятие Временным правительством верховной власти. Эти люди не были убежденными республиканцами, ищущими удобный предлог, чтобы избавиться от монархии. Большинство из них до последнего часа не были республиканцами. Не теории, а жизнь, не их личные предпочтения, а сила обстоятельств, не тривиальные соображения, а чувство долга привели их постепенно и после мучительных колебаний к этому истинно патриотическому решению. Даже Родзянко сразу понял, что Михаил Александрович никак не мог стать в эту минуту императором.
Но Милюков по-прежнему отказывался признать это, и Шингарев оказал ему опосредованную поддержку. Ночные часы прошли в долгих жарких спорах, ибо Милюков защищал свою позицию с величайшим упорством и упорством. Казалось, он совершенно неправильно понял ситуацию. Он думал, что мы все малодушны и теряем голову. Ему казалось, как он сказал на следующий день великому князю Михаилу Александровичу, что мы все «подпали под влияние толпы» и потеряли над собою власть. Он просто не мог понять, что у монархистов было, может быть, даже больше, чем у республиканцев, оснований противиться в то время провозглашению Михаила Александровича императором. Это было бы абсурдно при данных обстоятельствах и не могло бы длиться более нескольких дней, а может быть, и нескольких часов.
Мы продолжали наш спор с Милюковым до самого рассвета. Мы не знали, насколько Михаил Александрович осведомлен о случившемся. Во всяком случае, было ясно, что мы должны предупредить его и предотвратить любые шаги, которые он планировал предпринять, пока мы не придем к решению.
Великий князь жил с друзьями в частной квартире на Миллионной улице, 12. Мы посмотрели номер телефона, и рано утром, незадолго до рассвета, я позвонил. Сразу последовал ответ. Как я и предполагал, домочадцы, взволнованные происходящим, всю ночь не спали.
— Кто говорит? — спросил я.
Это был адъютант Его Императорского Высочества.
Я раскрыл свою личность и попросил адъютанта сообщить великому князю, что Временное правительство прибудет для консультации с ним в течение нескольких часов, а тем временем просил его не принимать решения.
Адъютант обещал немедленно передать мое сообщение.
Было еще довольно рано, когда мы, наконец, решили ехать к великому князю, не дожидаясь возвращения Гучкова и Шульгина, задержавшихся в какой-то момент по возвращении из Пскова в Петроград. Мы решили, что Великий Князь должен отречься от престола, передав верховную власть Временному правительству до тех пор, пока Учредительное собрание не установит окончательно форму правления. Милюков заявил, что он немедленно покинет Временное правительство, если ему не будет позволено изложить дело меньшинства перед великим Князем. Мы на это согласились.
Около 10 часов утра мы без присмотра, на автомобиле, подъехали к Миллионной, 12 под овации и возгласы народа. Нас встретил адъютант, который провел нас в гостиную. Великий князь вошел почти сразу и казался очень взволнованным. Мы пожали руки и обменялись любезностями. Повисла неловкая пауза. Тогда князь Львов и Родзянко изложили великому князю мнение большинства Временного правительства. Последний был чрезвычайно взволнован и беспокоен. Он время от времени переспрашивал и повторял про себя сказанное. Затем пришла очередь Милюкова. Он начал настоящую лекцию. Он говорил холодно и спокойно. Он продолжал больше часа, по-видимому, в надежде, что Гучков и Шульгин явятся поддержать его.
Мы рассказали им, что происходит, а они рассказали нам подробности того, что произошло в Пскове. Поразмыслив, Гучков решил, что он должен поддержать Милюкова, заявив, что если Михаил Александрович примкнет к большинству Временного правительства, то он, Гучков, не останется в нем. Наконец совещание с великим князем возобновилось. Гучков говорил, но совсем не так, как Милюков. Он говорил четко и кратко. Великий князь, казалось, становился все более утомленным и нетерпеливым. Когда Гучков кончил, великий князь вдруг заявил, что хотел бы наедине посоветоваться с нами двумя, а потом сам все обдумать, прежде чем принять окончательное решение. Я думал, что теперь все кончено, опасаясь, что он спросит Милюкова и Гучкова. Но он сказал:
— Я хотел бы поговорить с князем Львовым и Михаилом Владимировичем Родзянко.
У меня как камень с души свалился. Если он хочет поговорить с этими двумя, значит, он уже решил отречься от престола.
Родзянко возражал, говоря, что мы договорились обсудить дело коллективно и что он не считает уместным допускать частных консультаций. Однако он посмотрел на меня вопросительно, как бы спрашивая моего разрешения. Я заявил, что мы доверяем друг другу и что мы не можем отказать великому князю в совете с теми, кому он больше всего доверяет, прежде чем решить вопрос такой чрезвычайной важности.
Великий князь, князь Львов и Родзянко удалились, а мы остались. Мы пытались уговорить Гучкова не выходить из состава Временного правительства в течение нескольких дней, в случае отречения великого князя, пока мы не найдем ему замену. На самом деле он остался навсегда и, по-видимому, пришел к выводу, что дальнейшее участие Романовых в русской истории стало совершенно невозможным.
Наконец вернулись князь Львов и Родзянко. Вскоре за ними последовал великий князь, который объявил, что решил не брать на себя бремени правления, и попросил нас составить проект формы отречения.
— Ваше Императорское Высочество, — сказал я, — вы поступили благородно и патриотично. Я беру на себя обязательство сообщить об этом и защитить вас.
Мы пожали друг другу руки. С этого момента мы были в хороших отношениях. Правда, встретились мы потом только один раз, в ночь отъезда Императора в Тобольск, но мы все знали друг о друге через наших адъютантов, и я изредка помогал великому князю, стараясь ...
Конец ознакомительного фрагмента
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную версию.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.