Аннотация

В основу очерка положен доклад, прочитанный Юрием Колкером 30 мая 1981 года в Ленинграде, в частной квартире, на вечере, приуроченном к 95-летаю со дня рождения поэта (которого советская власть не признавала и всячески пыталась избавиться даже от упоминания имени Ходасевича).
Отклики показывают, что статья, написанная в 1981 году, всё еще жива и читается с интересом.
Айдеская прохлада была приложена к Собранию стихов Ходасевича, составленному мною в Ленинграде, в 1981-83 годах, и вышедшему в 1983 году в Париже, в издательстве La Press Libre. На основе этой статьи 30 мая 1981 года в Ленинграде, в моей комнате в коммунальной квартире по адресу ул. Воинова (теперь Шпалерная) дом 7 кв. 20, я прочил доклад, приуроченный к 95-летаю со дня рождения поэта. (Было там еще несколько докладов других энтузиастов, так что получилось нечто вроде неофициальной конференции.)
Мой парижский двухтомник — первое комментированное издание Ходасевича. Сегодня он имеется во всех больших библиотеках мира, начиная с вашингтонской Библиотеки конгресса. В 1986 году мюнхенский журнал Страна и мир (его издавали Кронид Любарский и Борис Хазанов) назвал Айдесскую прохладу лучшим, что написано о Ходасевиче. Впрочем, написано к тому времени было мало. В том же году московский профессор Ю. И. Левин начал свою работу о Ходасевиче словами: «Ходасевич — белое пятно на карте отечественного литературоведенья. Несколькими проницательными статьями (А. Белого, В. Набокова, Ю. Колкера и др.) едва намечены контуры этой земли…» Статья послужила основой нескольким диссертациям. Ссылаются на нее по сей день.
Что побудило меня взяться за перо?
В ленинградском литературном полуподполье, куда десятки авторов были вытеснены бездарной властью, преобладала тяга к авангарду, я же с молодости держался консервативной эстетики. Постоянные споры с поклонниками Хлебникова и обэриутов привели меня к необходимости выговорить мою эстетику. Писать манифест или общее рассуждение мне не хотелось. Это означало бы уподобиться моим противникам с их неизменным самовыпячиванием. С другой стороны, о Ходасевиче, драгоценнейшем для меня поэте XX века, я в ту пору знал мало. Знал наизусть Тяжелую лиру, которую переписал от руки в Публичной библиотеке, а затем отпечатал на машинке. Знал, что для большевиков Ходасевич был почти так же ненавистен, как Гумилев (но не знал, почему). И вот я решил писать не спекулятивное, а компилятивное сочинение, взгляды свои характеризовать не прямо, а косвенно, — отправляясь от стихов любимого поэта, — а заодно и стихи его собрать, и судьбу его проследить.
В какой мере статья устарела?
С момента написания в статью вносились только поправки, существенно ее не изменившие. Разумеется, на статье лежит отпечаток времени: мрачного и безнадежного предперестроечного времени. Сейчас я написал бы ее иначе. Tempora mutantur et nos mutamur in ilis. Но это касается только стиля. Мое отношение к стихам Ходасевича — то же, что и тогда. При пересмотре статьи у меня не возникло потребности изменить ни одно из попутно высказанных суждений.
Фактов о жизни Ходасевича с тех пор прибавилось (открылись архивы и границы), но споров вокруг его имени не стало меньше. По-прежнему одни считают его прекрасным поэтом, а другие сомневаются в том, что он поэт. С фактами я старался обращаться осторожно, понимая, что уточнения неизбежно придут.
Есть ли в статье прямые фактические ошибки? История учит, что они есть всегда, в любом сочинении, носящем характер исследования. Это и великих касается. Чтобы уточнить Ньютона, явился Эйнштейн. Я работал над статьей тщательно, и то главное, что вложил в нее, пока что, насколько я вижу, не выветрилось и вряд ли выветрится скоро.
Литературное сочинение — живой организм. Айдесская прохлада» — именно литературное, а не ли-тера¬туро¬вед¬чес¬кое сочинение. Ошибка думать, что сочинение о писателе можно считать научным. Наука бесстрастна, писателем же движет страсть, и писать бесстрастно о страсти значит выплескивать ребенка с мыльной пеной. Остроумнейшие формальные исследования литературы всегда однобоки, всегда обходят главное, словно боясь его. Современные литературоведы слишком часто не понимают литературы, видят в ней интеллектуальную игру, а не нравственный поиск. Они зря причисляют себя к ученым. «Наука делится на физику и коллекционирование марок», — говорил Резерфорд. (Лучше бы: «на исследование и коллекционирование марок».) Литературоведы-архивисты делают важное дело, но они — коллекционеры. Дотошнейшие архивные изыскания всегда неполны. Литературоведы-теоретики — слишком часто обманывают себя и других. Всё действительно важное, что было ими сделано, они сделали как писатели, то есть вопреки их так называемой науке.
Отмечу и то, что статья писалась в тяжелых условиях. С 1974-го по 1984-й год я добивался разрешения на эмиграцию, с 1980-го — работал оператором газовой котельной (кочегаром), жил на грани нищеты, к архивам доступа не имел, работал в полном одиночестве.
6 декабря 2003,
Лондон
Юрий Колкер